Смерть на Босфоре - Михаил Александрович Орлов

Варвара еле слышно ойкнула, опустилась на скамью, и глаза у нее заблестели от набежавших слез:

– Значит, без мучений, как и обещал. Спасибо. Обожди, – то ли попросила, то ли велела она и скрылась за дверью.

Вернулась с холщовым мешочком.

– Возьми за труды…

Мартиниана всего так и передернуло:

– Ты что?! Полагаешь, я за тридцать серебряников грех смертный на себя взял, не убоявшись огня адова?!

– Коли не ради денег проклятых, так ради чего удавил моего милка?

– Чтобы спасти Русь-матушку от Михаила-антихриста, который намеревался всю нашу церковь перетряхнуть и порушить незыблемость древних канонов, одни обители закрыть, а у других земли и села отнять. Удумал запретить инокам кормиться иным способом, кроме как своим рукоделием, и взимать с крестьян оброки. От этого чернецы начали бы более о хлебе насущном помышлять, чем о духовных подвигах. Не желал он старых обычаев держаться. При этом в своем безумии и еретичестве надеялся на содействие великого князя, хотел и его с пути истинного сбить. Жестокая необходимость подвигла меня на душегубство, а не корысть и жестокосердие.

– Ну извини дуру! – не стала спорить Варвара и бросила мешочек на лавку.

Раздался тихий перезвон. Помолчала, подняла на архимандрита затуманенный нежданно нахлынувшими воспоминаниями взгляд и как-то безумно усмехнулась:

– Бессмысленна жизнь никчемного человека, но бывает ли какая-либо иная? Не знаю и знать не хочу… Впрочем, мне-то что до того. Главное – отомстил за мою честь…

Последнее замечание еще более разозлило Мартиниана.

– Чудесная, сказочная, былинная простота! Да какая честь у блудницы?! Тьфу ты, прости, Господи! Именно такие, как ты, потаскухи и становятся предметом недозволенной страсти, притворяясь невинными овечками. Слышать тебя не могу! – бросил он и вышел, хлопнув в сердцах дверью, из-за которой послышались сдавленные, приглушенные рыдания.

«Пусть повоет над своей долей, на ней знак несчастья, который перейдет на всякого, кто слюбится с ней», – подумал Мартиниан и заторопился прочь.

Зачем приходил, чего хотел, уж и сам не понимал – то ли поведать о кончине Михаила, то ли в последний раз взглянуть на чернобровую Варвару, которая, хоть он и не давал себе в том отчета, чем-то притягивала его…

Наутро надел чистую рясу, отстоял службу и отправился на княжеский двор. Ноги не несли, но усилием воли понуждал их.

В Москве уже знали о победе Тохтамыша на Калке. Муть и тревога, лежавшие на сердце у Дмитрия Ивановича, улетучились. Еще не ведая о смерти своего врага, он тем не менее уже не ждал скорого возмездия – раньше следующего года Мамаю не оправиться. Ожил и сделался, как и прежде, словоохотлив. Однажды, вкусив малинового меда, даже заговорил с истопником Ванькой Куличом.

– Как твое житье-бытье, человече, чего-то ты хмур?

Тот аж обомлел, князь никогда не снисходил до него, а тут нате… Опустив глаза, ответил:

– Женка у меня преставилась, государь, вот и печалюсь…

– Ничего, другую найдешь, краше прежней. Вдов нынче на Руси видимо-невидимо, выбирай любую, – утешил Дмитрий Иванович и по-отечески похлопал истопника по плечу, от чего у того внутри все скукожилось.

Когда доложили о прибытии Мартиниана, Дмитрий Иванович сам принял его, и архимандрит понял, что князь еще не получил сведений от своих соглядатаев, иначе бы с ним беседовал палач в застенке.

– О смерти Михаила извещен тобой. За то благодарю, но подробностей не ведаю, а хотелось бы…

Постарался припомнить все по порядку, хотя кое-что, вестимо, «позабыл». Начал с того, как узнал, что нареченный митрополит почил в дреме, рассказал о решении Кочевина-Олешеньского поставить другого в святители, о долгах, которые наделали (несколько тысяч рублей!), и о рукоположении Пимена в Святой Софии. О том, почему вернулся раньше остальных, Мартиниан умолчал, а князю и невдомек полюбопытствовать. В заключение поведал о том, что, находясь проездом в Кафе, оказался свидетелем заговора Мамая и его кончины. О последнем князь слушал с особым вниманием. Свершилось, нет более страшного темника!

Отпустив архимандрита, Дмитрий Иванович размышлял: «Земля ныне обезлюдела, одни погибли, другие разбежались. Сбор податей упал чуть не вдвое против прежнего, а посольские наделали долгов, которые не уступают татарской дани. Совсем, ироды, потеряли представление о том, что им дозволено…» Вспомнились и последние известия из Литвы. Союзник Мамая Ягайло, благоволивший к Киприану, уже не литовский государь, а лишь витебский князек. В Вильно всем заправляет язычник Кейстут, а потому, если пригласить к себе святителя, это даст Москве митрополита всея Руси, а не только Великой Руси, каковым поставлен Пимен. Через Киприана можно так или иначе влиять на сопредельные княжества. Пусть даже он не так покладист, как Алексий, но прислушиваться к мнению московского князя волей-неволей станет – никуда не денется. Исходя из этого Дмитрий Иванович склонился к тому, чтобы не платить долгов посольства. «Совесть моя чиста – посылал-то я в Царьград Михаила, а вовсе не этого Пимена…» – рассуждал он.

Политическая ситуация изменилась, и ныне представлялось выгодным помириться с Киприаном. Кроме всего прочего, оставаясь в Киеве, тот мог придать городу статус центра русского православия. А это ставило Москву в церковную зависимость от Литвы.

Отношения константинопольского патриархата с русской церковью были четко ограничены каноническими правилами, и самовольный выбор архиерея светским правителем являлся открытым нарушением всех традиций. Меж тем византийская политика поставления митрополитов на Русь вырабатывалась давным-давно, и греки неукоснительно следовали ей, даже пренебрегая сиюминутной выгодой. Впрочем, приоритет империи над Русью носил чисто формальный характер, это князь отлично понимал и не задумывался о последствиях.

После воскресной исповеди, отстояв божественную литургию и причастившись святых даров, Дмитрий Иванович, чистый душой, аки младенец, отобедал к кругу семьи, но вместо того чтобы отправиться почивать, как то заведено, послал за духовником Феодором Симоновским.

– Ты, мой второй ангел-хранитель, помогаешь мне преодолевать томления души и указываешь путь к Господу. Помнится, ты говорил, что ссоры и распри – дело дьявола, и просил за Киприана. Наконец твои слова дошли до моего сердца, я созрел принять его. От меня он много натерпелся, потому передай ему, что прошу его забыть былое по-христиански. Пусть приезжает и садится на Москве митрополитом всея Руси. Приму его с честью.

Федор слушал и ушам своим не верил.

Близился конец февраля, и ему надлежало поторопиться, пока Днепр не вскрылся ото льда. Иначе придется скучать на левом берегу в ожидании окончания ледохода. 25 февраля, в день Великого заговенья Феодор выехал по Можайской дороге на запад. Снег хрустел под полозьями саней, и лошади, пофыркивая, бодро бежали под звон бубенцов…

Успел, домчался. Услышав о