Смерть на Босфоре - Михаил Александрович Орлов

из виду и через несколько часов, миновав развалины древнего маяка Искресту, вышел в море. Стало покачивать на свежей волне, и Еремей почувствовал недомогание. Спустился в трюм и прилег рядом с котом, прижав его к себе. Вспомнилось посещение им Федора Шолохова, и невольно заподозрил неладное… Зачем пошел к отравителю, что хотел выведать у него, уже и сам не понимал. Проклятое любопытство! Не на яства же позарился? Воистину, горбатого могила исправит, а упрямого разве что дубина. С беспечной безрассудностью ноги несли его вчера к дому боярина.

Странная вышла встреча, даже слишком… Над городом вовсю бушевала буря, а на крыше что-то стучало и гремело, когда усаживались за стол. Перед трапезой перекрестились, как положено, Еремище прочел молитву, и слуга начал подносить кушанья. Куски мяса, рыбу и фрукты брали с общего блюда, а белый хлеб отрезали от одного каравая. Пища, как ни странно, оказалась пересоленной. На Руси еду каждый солил себе сам, но у греков другие порядки… Впрочем, Шолохов русский, но тогда об этом не подумалось.

Хозяин предложил фракийского вина, но Еремей не стал искушать судьбу:

– Монаху не пристало вкушать ничего крепче воды, – ответил он, хотя знал: здесь, в Царьграде, в каждой обители, как мужской, так и женской, давали вино, которое поддерживало силы иноков и инокинь, а в летнюю жару освежало. Это не возбранялось в разумных пределах, ведь Господь сам превращал воду в вино.

Как бы то ни было, но боярин не настаивал.

– Тогда пей молоко, Великий пост миновал, а Петровский еще не начался, – и велел слуге сбегать к молочнице, а сам наполнил чашу вином и осушил ее за здравие гостя.

Вскоре молоко стояло перед чернецом, но оно оказалось козьим и кисловатым. Еремище не усмотрел в том ничего удивительного – в ненастье оно всегда подкисает. Однако ему не нравились странные взгляды Шолохова, которые он ловил на себе.

Чернец не знал, что стенки кувшина, из которого он наливал молоко, смазаны зельем, а хозяин недоумевал, не видя признаков действия яда. Все объяснялось, впрочем, довольно просто – отрава со временем утратила часть своей сатанинской силы.

Разговор не клеился, и гость был уже не рад, что явился. Так или иначе, но надо было о чем-то говорить, потому беседовали о будущей поездке на Афон, хотя ни один из них не собирался туда. Вскоре эта тема исчерпала себя, тогда Шолохов, взял гусли и, перебирая жильные струны, затянул песнь. Сперва пел медленно, а потом все быстрее и быстрее, так что невольно создавалось мажорное настроение, несмотря на невеселый сюжет песенного повествования:

Не вода в города понахлынула —

То татары злы понаехали.

Как меня молоду в полон берут,

Во полон берут, полонить хотят!

Ах ты батюшка, выкупай меня!

Не жалей серебра, не жалей полотна…

Так Еремище отобедал вчера, а ныне, лежа в трюме, окончательно уверился в том, что природа его недуга связана с адским искусством отравления. Достал складень с образами, поставил перед собой и принялся молиться. Потом призвал Симеона и взял с него слово, что тот не только не оставит котищу своими заботами, но и будет ухаживать за ним. Век был не сентиментальным, и животных не очеловечивали, потому такая просьба озадачила купеческого сына. «Что за бред?! Может, перед ним еще шапку ломать?» – покосившись на сидящее рядом животное, подумал Симеон, но не возразил, видя состояние приятеля.

Всю жизнь Еремище относился к смерти спокойно, с уважением, как к великому таинству, которое невозможно постичь. Служа князю, случалось, и жизнью рисковал из одного удальства, однако теперь, лежа на старом парусе, по-настоящему ощутил, как не хочется умирать, но придется, поскольку живет человек не сколько желает, а сколько дозволено. Тем не менее тошно русскому помирать среди морской хляби. Не по-христиански как-то… От этого даже слезы на глаза навернулись. Воистину при болезни тела страдает и душа. Ах, как страшно испускать дух, но никуда не деться, придется все равно!

Впрочем, одно дело представлять себе смерть, а другое встретиться с ней с глазу на глаз и осознать, что все кончено. Перед ним разверзлась страшная бездна вечности, в которой исчезают все краски мира, все звуки, все чувства, все воспоминания, все мысли и мечтания. Он еще слышал звуки, но они как будто уже не доходили до его сознания, теряясь где-то по пути. Скоро смерть или небытие (что в сущности одно и то же) поглотит душу…

Ночью мысли начали путаться, Еремище впал в забытье. Наступило затмение разума, недоставало воздуха, он хватался за горло, хрипел, как некогда архимандрит Михаил на «Апостоле Луке», и звал то Веню, то еще кого-то, а то молил прощения у покойницы жены и неведомого Стрема.

Шишка время от времени подносил к губам умирающего флягу с водой и тихо всхлипывал. Симеон сидел тут же с каменным лицом и остекленевшим взглядом, а кот, расположившись в ногах хозяина, совиными немигающими глазищами сфинкса задумчиво и загадочно смотрел на него. К утру слов стало не разобрать, умирающий лишь слабо постанывал, и тут на всех повеяло могильной плесенью, отчего Симеону, к своему стыду, захотелось, чтобы все скорей закончилось…

Когда иссякли силы, а может, и желание мучиться дальше, чернец издал слабый хрип и затих. Корабельный священник по-латыни скороговоркой прочел над схизматиком молитву, тело вместе с камнем завернули в кусок парусины и бросили в неспокойную соленую пучину. Бульк – и человек ушел под воду, точно и не жил на свете.

Веня с тоской смотрел на волны и думал о том, что теперь делать, кто будит кормить его и не броситься ли вслед за хозяином в мокрую мерзкую воду… Все равно жизнь поломана… Предаваясь унынию, он не заметил, как подошел Симеон и положил перед ним рыбу:

– На, помяни тварь раба божьего Еремея…

Веня понюхал, лизнул и воспрял духом.

18

Наконец Симеон с Шишкой и котом добрался до Москвы и забарабанил в ворота отчего дома. Матушка с батюшкой уж и не чаяли свидеться с сыночком на этом свете. Отец в сердцах даже разругался со своим приятелем дьяком Нестором, обвинив его в гибели сына.

Начались охи-ахи, мать расчувствовалась и всплакнула – дошли до Господа ее молитвы. Послали за родней, соседями, добрыми знакомцами. Мать приоделась в красную праздничную, расшитую по подолу и вороту рубаху и парчовый летник, на шею надела золотую цепь с панагией, а отец достал новый фиолетовый кафтан и перепоясался желтым кушаком.