Смерть на Босфоре - Михаил Александрович Орлов

не давая покоя ни людям, ни скотине, а воздух там был насыщен испарениями. Одинец прислушался: «Тюх-тюх…» – где-то приглушенно ухали таинственные болотные существа, а в верхушках осин и берез галдели пичуги. Вдруг откуда-то донесся то ли стон дикого лесного человека, то ли плач какого-то существа, и от этого на голове сами собой зашевелились волосы. Здесь властвовали не князья с боярами, а языческие божества и таинственные существа: лешие, ведьмы и прочая нечисть…

– Чур меня! Чур меня! – непроизвольно прошептал Андрей Иванович и перекрестился.

Как добраться до острова с капищем он не знал, да, по совести говоря, не очень-то и хотел туда. «На кой мне этот язычник?! – в раздражении думал Одинец. – Да и князю зачем? Мог бы и поближе волхвов наловить. В той же Мещере[82] их пруд пруди…»

Тем не менее решил ждать, пока Шолохов сам не вылезет из болота, над которым по вечерам поднимался туман, окутывая окрестности сизой пеленой.

19

После возведения в сан надлежало поторопиться с возвращением, но Пимен медлил. Как отнесется к его поставлению великий князь, он не ведал, но надеялся, что здравый смысл возобладает. На всякий случай вознамерился послать в Москву Невера Бармина, с тем чтобы тот разведал ситуацию, но пока боярин собирался, стало известно, что в Диком поле неспокойно. Каждый русский понимал по собственному опыту или со слов других, что в такую пору в Причерноморские степи лучше не соваться: не помогут ни верительные грамоты, ни ханские пайцзы. Стоял август 1380 года, близился праздник Рождества Пресвятой Богородицы – день Куликовской битвы. К верховьям реки Воронеж на зов Мамая стекались все новые и новые дружины. Их движения не могли не заметить путники, проезжавшие через те места. В степном котле заваривалось нечто непонятное и зловещее… Так же, верно, собирались когда-то скифы, сарматы, готы, гунны, авары, печенеги и прочие племена перед своими походами, еще не вполне понимая, куда их несет ветер истории.

Пришлось отложить поездку Невера до лучших времен, а потом наступила осень, задул резкий холодный ветер Борей[83], на Великом море начались шторма, и навигация замерла. За зиму многое изменилось – в Сарае-Берке воцарился Тохтамыш, а Мамай нашел свою смерть в Кафе, но на берегах Босфора о том не ведали.

Наконец стаи перелетных птиц потянулись на север. Пришла пора возвращаться, но Кочевин-Олешеньский под разными предлогами оттягивал отъезд. Ссориться с ним Пимен не хотел, ибо им следовало держаться заодно, чтобы уверить князя в том, что все сделано для его блага.

Посольский люд недоумевал, и причину задержки с отъездом никто не понимал. От этого возникли самые фантастические и нелепые предположения. Как назло, иссякли деньги. Заняли опять под немыслимо высокие проценты – чай, не впервой.

В начале лета паломник из Чернигова, направлявшийся в Иерусалим через Константинополь, сообщил, что Киприан оставил Киев и отправился в Москву. Зачем? Согласно постановлению святейшего Синода и решению вселенского патриарха ему и в Киеве-то сидеть не полагалось… Пимен встревожился – там, далеко за морем, творилось что-то необъяснимое, потому он проявил характер и настоял на отъезде.

Зная, сколь ветрена и легкомысленна Ирина, Кочевин-Олешеньский звал ее с собой, не вполне представляя, что из этого получится. Любовь и долг боролись в нем меж собой. На Руси его ждали жена и дети, а для расторжения брака требовались такие веские причины, как блуд супруги, подтвержденный свидетелями, или ее бесплодие, но даже в этих случаях развод противоречил традициям и каноническим правилам. Церковь приравнивала повторное супружество к блуду. Расторжение брака было долгим и не дешевым. Такую прихоть могли позволить себе лишь очень влиятельные и состоятельные люди. Простолюдины поступали проще – так или иначе загоняли опостылевшую жену в могилу. Для ускорения этого иногда привлекали особых людей, которые жили тайным душегубством. После похорон вдовцы шли под венец с другой или жили с ней без «закону», то есть без венчания… Такое практиковалось повсеместно и считалось в порядке вещей.

Ирина относилась к своему «ручному варвару» совсем неплохо и была благодарна ему за многое, но не желала отправляться за тридевять земель. Неизбежность разлуки оказалась для Юрия Васильевича даже большей пыткой, чем само расставание. Так ожидание казни для человека с пылким воображением ужасней ее самой.

Боярин осунулся, потерял аппетит и лишился сна. Порой им овладевали приступы мрачного настроения, и он не желал никого видеть. При свиданиях с Ириной Юрий Васильевич перестал понимать, когда она шутит, а когда говорит серьезно. Он приписывал ей то не свойственные ей пороки, то добродетели, которыми она не обладала. Эти странные и противоречивые чувства еще более усугубляли его страдания.

Для возвращения посольства наняли большой добротный неф, мачту которого увенчивало «воронье гнездо» – наблюдательный пост в виде бочки. Корабль обладал большой грузоподъемностью и предназначался для перевозки скота или кавалерии. Некогда такие суда доставляли рыцарей-крестоносцев в Святую Землю. Они не отличались быстроходностью, но считались относительно безопасными при шторме по сравнению с юркими и шустрыми галерами.

Когда все было готово для отплытия, Пимен отправился в патриархию за благословением и последними наставлениями. Город был напоен летним зноем, но под каменными сводами патриаршей резиденции царила благодатная прохлада. Его святейшество Нил принял Пимена благодушно, даже ласково, велел подать фрукты с подслащенной водой и дал пастырские наказы, которые сводились к тому, что в первую очередь надлежит заботиться об интересах церкви – святейшей супруги Господа нашего, а также по возможности не ссориться с благоверным и христолюбивым Владимирским князем. Впрочем, в противоположность всему выше сказанному он напомнил, что тот, кто всем угождает, не может быть истинным служителем церкви…

– Если под влиянием Дьявола государь преступает законы Божьи, не должно выполнять нечестивые распоряжения. Церковь способна противостоять любому внешнему давлению и любым гонениям, – поучал патриарх, словно предрекая Пимену будущие неприятности.

От Дионисия Суздальского Нил уже кое-что знал о русских делах и поинтересовался новостями из Москвы. Воспользовавшись случаем, Пимен сообщил патриарху о странном известии относительно Киприана.

– Его злохитрие и коварство известны всем, а потому, святейший владыка, прошу послать со мной пару иноков из тех, кто присутствовал при моем возведении в сан, дабы они подтвердили каноничность всего произошедшего.

Нил и прежде подозревал, что прошлогодний донос имел под собой некую основу, теперь же совершенно уверился в том, но менять ничего не пожелал, поскольку имел грамоту с печатью Дмитрия Ивановича, на основании которой действовал.

«Он опасается своего государя, и это не предвещает ничего хорошего. Бог дозволил человеку грешить, но притом повелел отвечать за свои