Георг Енач - Конрад Фердинанд Мейер

Герцог был уже совершенно готов к отъезду. Он распростился уже со своими хозяевами, уложил свои вещи. Французских офицеров он принял, но сказал им только несколько слов и тотчас отпустил их. Последние часы в Куре он хотел провести в одиночестве и самоуглублении.

Он рад был бы уклониться и от всяких торжественных проводов и парадов на следующий день, но доктор Фортунат Шпрехер умолял его не наносить этой обиды городу Куру, который, как и вся страна, многим обязан ему, преданность же его герцогу осталась неизменной, несмотря на изменившиеся внешние условия. И герцог подчинился этому желанию, грустно посмеиваясь в душе его несообразности с новой политикой Граубюндена.

Когда слуга ввел барона Лекка в его кабинет, он с присущим ему изысканным достоинством пошел ему навстречу и выразил ему свою признательность за быстроту и исполнительность, с какой он вывел из Вальтеллины французские войска.

– Так как это неизбежно, то лучше, чтобы это свершилось как можно скорее, и я от души благодарен вам за то, что вы также и мне сократили тягостное мне теперь пребывание в Куре.

Но барон серьезно взглянул на его бледное лицо и сухо ответил:

– Я боюсь, герцог, что моим усердием я нанес неисправимый ущерб Франции. Вам, вероятно, известно, что ваш секретарь привез из Парижа приказ, опровергающий наш приказ. Но, к несчастью, Приоло достиг меня, когда мы уже перевалили через горы, в деревушке Шплюген.

– Приоло вчера был у меня, он вчера же уехал, и я не могу призвать его к ответу. Я ничего не знаю о втором приказе, отменяющем мой приказ об отступлении.

Лекк вынул из бумажника и положил перед герцогом лист бумаги. Это было предписание Ришелье, скрепленное подписью короля, составленное в очень определенных решительных словах, – предписание удержать Вальтеллину французскими войсками и не жалеть никаких усилий для того, чтобы восстановить честь французского оружия.

Глубокая скорбная складка протянулась вдоль прозрачного лба герцога. Он раскрыл портфель, лежавший на столе, и вынул письмо, заключавшее в себе предписание возможно скорее выполнить обязательство, которое Граубюнден насильственно вынудил у него. Оно было помечено 30 марта и тоже было скреплено подписями короля и Ришелье.

– Глядите, на одном и другом документе подписи короля и кардинала, и подлинность их не подлежит никакому сомнению, – серьезно сказал он. – Приказом, данным вам, приносится в жертву моя честь, а также и моя жизнь. Отчего вы его не исполнили?

– Я получил его слишком поздно, когда крепости уже очищены были нашими войсками, – сухо ответил Лекк. – И потому еще, – быстро и тепло добавил он, – что при настоящем положении вещей я не хотел действовать помимо вас. Я того мнения, что с этим последним королевским указом в руках и теперь еще ничего не потеряно и мы имеем еще возможность исполнить волю короля и отомстить за гнусную измену. Тем более теперь, когда наш полководец опять может стать во главе своей армии. Мой план готов, благоволите выслушать его.

Он увел герцога в глубокую нишу к окну, за которым благоухала теплая майская ночь, и, понизив голос до шепота, продолжал:

– В городе и в окрестностях нет ни одного граубюнденского отряда. Енач распорядился отправить все полки в Претигау во избежание возможных стычек с нашими солдатами, взбешенными этим бесславным отступлением. Городские ворота охраняются горстью ополченцев. Енач и командиры полков, намеревающиеся из злорадства устроить нам еще почетные проводы завтра, празднуют этой ночью наше отступление в ресторане «Колокол». Видите эти освещенные окна вдали? Там вот они и пируют. Месть теперь в наших руках. В городе сейчас сто пятьдесят наших офицеров, храбрых, мужественных людей, готовых отомстить своим оружием за позор Франции. Мы займем все выходы «Колокола», ворвемся и всех их до одного переколем. По условленному уже сигналу ворота будут взорваны снаружи петардами, и наши войска войдут в город и займут его. Жители Кура все против происков Испании и нам, французам, очень преданы. Они и сейчас еще кричат: «Да здравствует Франция!» И, уверяю вас, через несколько дней весь Граубюнден охотно примирится со свершившимся фактом, потому что в душе они боятся этого союза с Испанией. А главный зачинщик этой измены падет первым – это я беру на себя. Поверьте мне, как только иуда получит свою мзду, – добавил он, уже с трудом сдерживая свою ярость, – все изменится мгновенно, как по мановению волшебной палочки.

– Вы рассчитываете, стало быть, восстановить честь Франции вероломством и кровопролитием? – строго спросил герцог.

Лекк указал на королевский указ.

– Я только исполняю волю моего короля, – ответил он. – Кардинал Ришелье просто разрешает вопросы совести: измена за измену. Девятнадцатого марта в этом доме было грубо нарушено право гостеприимства, у вас путем насилия вынудили слово, и слово, данное при таких обстоятельствах, вас ровно ни к чему не обязывает.

– Моя совесть диктует мне другое, – твердо и спокойно сказал Роган. – Я пока еще ваш полководец, и вы пока еще обязаны мне повиноваться. Не говорите мне больше о вашем плане. Если бы он удался, австрийцы и испанцы, стоящие у границы, ворвались бы в эту страну, и вспыхнула бы кровопролитная, беспощадная война. Вы сами сказали – вся вина этого предательства падает на одного человека. Но народ неповинен в нем и не должен искупать своей кровью вину одного человека. Я не думаю, чтобы блеск французских лилий потускнел от того, что я сдержу данное слово.

– Так француз не говорит… – вырвалось у Лекка.

Герцог быстро поднес руку к сердцу. Он знал это, но сегодня он в первый раз услышал из уст другого человека, что у него нет больше родины.

– Если нельзя быть одновременно французом и честным человеком, – тихо сказал он, – то я выбираю последнее, хотя бы это и лишало меня родины.

И оба отошли опять в глубь комнаты.

Потянуло прохладой с гор. Окно закрылось. На залитой лунным светом площади показалась могучая фигура человека, давно уже перед тем стоявшего у стены дома и не замечаемого разговаривавшими у окна герцогом и бароном Лекком. Когда барон ушел от герцога, человек этот несколько минут шагал с опущенной головой по другой стороне улицы и время от времени поднимал глаза на окна герцога. Едва свет в них погас, он завернул за угол в боковую улицу и остановился.

Опять зазвучали шаги. Худощавый человек в одежде испанского дворянина нерешительно подошел ближе. Он пытливо вгляделся в высокого человека, стоявшего на безлюдной улице, подошел к нему вплотную и заговорил с ним, как со старым