Георг Енач - Конрад Фердинанд Мейер

– Если бы мы воздвигли вам столько памятников, сколько в стране нашей гор и скал, то и тогда мы не сумели бы выразить вам всей нашей благодарности. И если бы каждая из наших гор стала памятником…

Но тут оратор замолк и сам превратился в каменную статую.

Запоздавший всадник выскочил из боковой улицы, и офицеры изумленно вытянулись на своих вздыбившихся конях. Георга Енача никто не ждал.

Но он явился и стоял один посреди опустевшей вокруг него площади.

Лекк, едва сдерживая своего коня, метнул в сторону Енача яростный взгляд. Герцог с вежливым вниманием смотрел на бургомистра. Но, увидев перед собою так некстати явившегося Енача и уловив негодующий взгляд барона Лекка, бургомистр утратил нить своей речи. Его косые испуганные глаза быстро замигали, и он растерянно продолжал:

– …И если бы в Граубюндене каждая гора превратилась в памятник и каждый памятник в гору, и каждая…

– Благодарю вас, дорогой бургомистр, – ласково прервал его герцог и, обращаясь к граубюнденским офицерам, спокойно добавил: – Не провожайте меня, господа. Совершенно достаточно будет, если один из вас будет присутствовать при нашем переходе через границу. Граф Траверс, не угодно ли вам проводить нас?

Молодой человек с тихим, смуглым и тонким лицом благодарно кивнул головой и подъехал к герцогу.

– Храни вас Бог, господа, и ваш милый город! – крикнул герцог, прикоснулся рукой к шляпе и галопом выехал из городских ворот в зеленые весенние поля.

Старый барон Лекк остался последним.

Внезапно пришпорив коня, он в один скачок очутился подле Георга Енача, быстро вынул из кармана пистолет и крикнул:

– Так поступают с изменником!

Щелкнул курок, блеснул огонек. Но пистолет дал осечку.

XI

Весенние события повергли город Кур и всю страну в лихорадочную тревогу. Лукреция жила в это время вдали от житейского шума и суеты в своем замке Ридберг, окруженном тщательно взлелеянным фруктовым садом и тихими цветущими лугами.

Никто не подозревал, какое участие в переговорах с Испанией принимала Лукреция и насколько она содействовала свершенному в Куре перевороту. Ничего не знали и сестры из монастыря Казис, хотя они все чаще и чаще навещали ее. Они верили словам Панкратия, что последней Планта раньше или позже не миновать святой обители, и не осаждали ее ни вопросами, ни просьбами. Сестре Перпетуе, правда, стоило усилия не расспросить хотя бы старого Лукку о причине столь долгого отсутствия Лукреции, но она получила письмо от Панкратия, в котором старый патер намекал ей о разных неприятных семейных делах, связанных с наследством, требовавших присутствия Лукреции в Милане, и что лучше об этом с нею не разговаривать.

Поездка в Милан дала Лукреции много тяжких и горестных минут, но она упорно шла к цели, которую наметил ей Енач, и неуклонно выполнила возложенную на нее задачу. Все трудности пути она благодаря своему верному Лукке и его сыну, выросшему в горах опытному горцу, одолела легко. Но душевные страдания ее начались с той минуты, когда Панкратий привел ее к умному жесткому Сербеллони и она почувствовала, что ступила на чужую ей почву и очутилась лицом к лицу со столь чуждыми ей и сложными вопросами.

Ее появление в Милане в качестве уполномоченной Енача не могло не казаться странным, и для людей непосвященных роль ее должна была казаться двусмысленной. Сербеллони, знавший ее, знал также, что она всей душой ненавидела убийцу своего отца, и ни на минуту не заподозрил ее в каких-либо иных чувствах к нему. Ему казалось вполне естественным, что она служит той же идее, за которую погибли ее отец и дядя. Но он вообразил, что она посвящена во все интриги граубюнденских изгнанников, принадлежавших к испанской партии, и с места в карьер заговорил с нею как с человеком, посвященным во все хитрые тайны партийных интриганов. От его слов веяло грязью, подкупом и бесчестьем, он испугал ее и, не подозревая этого, намеками на вознаграждения и отличия, которые посыплются на преданных Испании людей, указывал на блестящие перспективы, которые открывались перед уполномоченными вести переговоры в случае их счастливого исхода. И не догадывался, какое отвращение он внушал Лукреции, обнажая перед нею закулисную грязь политики.

И Георг Енач предстал перед нею в новом свете. Ее вера в его бескорыстную любовь к родине была отравлена, вера в цельность его личности пошатнулась, хотя она и не сознавала еще в первые минуты, как сильно эти сомнения изменили ее отношение к нему.

Поддерживала ее в те дни только вера в саму себя. Она обещала Еначу отстоять те пять пунктов договора, которые он наметил ей. И, не поддаваясь никаким убеждениям искусного дипломата, сумела настоять на своем. Память об отце никогда не покидала ее. В минуту упадка духа она черпала силы в мыслях о нем, и чем ярче вставал перед нею его образ, тем глубже она сознавала, что она выполняет и его волю, хотя она и содействовала осуществлению плана Енача.

Сделав порученное ей дело, она вернулась с подписанным Сербеллони договором в свой тихий Ридберг.

Наступила весна. В один из первых дней марта, вечером, Енач опять приехал в Ридберг. Патер Панкратий известил его письмом из Милана об отъезде Лукреции и о том, что она увезла с собою подписанный договор.

Сердце Лукреции громко застучало, когда она увидела его, но не от радости, а от испуга. В нем опять произошла перемена. В этот вечер глаза его горели не юношеским задором, не отвагой, не отступающей ни перед какими препятствиями. Что-то разнузданное, дикое было во всем его облике, в движениях, в звуке голоса, словно сверхчеловеческая мощь выбросила его из привычной колеи на мучительное бездорожье.

Когда он взял в руки договор и пробежал его глазами, лицо его зажглось жуткой радостью. Он бросился к Лукреции и хотел обнять ее колени, но она гордо и дрожа всем телом отступила назад. Тогда он поднял руку к небу и крикнул со страстным ликованием:

– Клянусь, Лукреция, после этой удачи, для меня ничего больше невозможного не будет! Хотя бы пришлось перешагнуть через кровь твоего отца, хотя бы пришлось вырвать меч из рук ангела мести, для того чтобы обладать тобой, вечно любимая, желанная!

Лукреция схватила его за руку и повела в смежную узкую комнату с высокими сводами, большую часть которой занимал старинный никогда не топившийся камин. Во всю его ширину выведен был черный крест.

– В Ридберге свадебному торжеству не бывать, – сказала она, указывая на крест, и, закрыв лицо руками, убежала в свою комнату.