Георг Енач - Конрад Фердинанд Мейер

class="p1">– Легко или тяжело, все равно это сделано. – Он тотчас, однако, овладел собой и, понизив голос, продолжал: – До сведения моего дошло, что его святейшество весьма одобряет мой шаг. Вместе с тем мой переход в католичество, к немалому моему удовольствию, расположил в мою пользу и отца Жозефа. Он писал мне недавно, между прочим, что кардинал Ришелье не удовлетворен докладом герцога Рогана о мартовских событиях в Куре и просит меня прислать ему собственноручное подробное описание этих событий.

Наступило долгое молчание.

– В сущности, если хладнокровно вдуматься в положение вещей, – заговорил первый Сербеллони, с изумительным самообладанием скрывавший свое изумление и испуг, – мы в основных вопросах вовсе не расходимся так сильно, как это может казаться на первый взгляд человеку непосвященному. Два пункта только, только два пункта остаются спорными. Испания требует, чтобы господствующей религией в Вальтеллине была признана католическая, и против этого вы теперь вряд ли станете возражать. Затем на все время войны королевским войскам должен быть предоставлен свободный проход через Стельвио.

– Я уже не тот фанатик, каким был в молодости, – без колебаний ответил Енач, – и ничего не имею против признания католичества господствующей религией в Вальтеллине, тем более что преобладающая часть населения – католики. Но пойдите же и вы на уступку – откажитесь от Стельвио. – И он протянул герцогу для подписи один из лежавших перед ними листов бумаги.

Но герцог с притворным сокрушением покачал головой:

– Не могу. Не торопите меня. Испания должна обладать этим проходом.

Жуткий огонек пробежал в глазах Енача. Казалось, что волосы его встали дыбом над его железным лбом.

– Это невозможно, – ответил он, с трудом сдерживая себя, – если мы захотим жить в мире с Испанией и Францией. Вы задушите нас. Дайте нам возможность свободно дышать между этими двумя великанами, которые долго еще будут воевать друг с другом.

И Енач раскинул руки, как пловец, словно прокладывая путь потокам своей родины.

Герцог почувствовал себя уязвленным этим грубым движением. Оно напомнило ему то, кем был раньше человек, сидевший перед ним. Он думал о посягательстве Енача на свободу герцога Рогана, которое он в свое время готов был поощрять, и раздражался теперь при мысли о том, что этот грубый выскочка мог произвести насилие над человеком, равным ему по происхождению, носившим такой же герцогский титул, как и он.

Он гордо выпрямился и насмешливо спросил:

– Вы никак намерены заставить меня подписать желательные вам условия. Я не герцог Роган. И не забывайте, что мы не в Куре, а в Милане.

Эти неосторожные слова, это неожиданно названное имя, когда-то столь дорогое Еначу имя человека, которого он предал, задело его как личное оскорбление, и самое злое, хотя и бескровное дело, свершенное им, встало перед ним, как голова Медузы. Он побледнел и, перестав владеть собой, крикнул:

– Стельвио мы вам не дадим! Довольно, герцог, подпишите.

– Синьор, – холодно ответил Сербеллони – я недоумеваю, кого я вижу перед собою. Вы не к выгоде вашей отличаетесь от ваших соотечественников. Мне приходилось иметь дела с граубюнденцами, из протестантской также партии. Это были рассудительные, сдержанные, воспитанные люди, никогда не обольщавшие себя иллюзиями ни на свой счет, ни на счет своей маленькой страны. Так, как вы сейчас изволили говорить, говорит лишь всемирный завоеватель, Александр Македонский – или безумец.

Георг Енач встал с своего места. Он стоял перед герцогом с пылающим лицом, с дико сверкающими глазами.

– Кого вы видите перед собою?.. Не рассудительного, не благовоспитанного человека, нет, нет. Но человека, желающего спасти родину какой бы то ни было ценой. Это мой удел, и я должен выполнить его. Слушайте, герцог, когда я уезжал сюда, в деревушке Шплюген собрались тысячные толпы народа и со слезами на глазах молили меня дать им мир. Один старый пастор, с седой головой и седой бородой, он напомнил мне моего отца, герцог, подошел ко мне и дрожащим от волнения голосом предупреждал меня от испанского коварства. Я сидел уже тогда на коне и, привстав в стременах, сложил три пальца и громко поклялся: «Я спасу Граубюнден. Клянусь именем Господа Бога, хотя бы пришлось для этого натравить друг на друга Испанию и Францию, как двух псов, пока они не изорвут друг друга в клочья». И, герцог, – добавил он, приходя в себя, – так я и сделаю, если вы сегодня же, сейчас же не подпишете договор.

И он опять поднял три пальца, в знак клятвы.

– Это правда, как правда то, что эта рука убила Помпеуса Планта! – воскликнул он и, увлекаемый бесом ярости, добавил: – И как правда то, что эти уста обманывали благородного герцога Рогана.

Сербеллони внимательно смотрел на неистовствовавшего Енача. Эта вспышка уронила бы в его глазах представителя Граубюндена, осветила бы его как человека, которого опасаться нечего, если бы за долгие дни переговоров Енач не дал бы ему доказательств большого государственного ума и не дисциплинированного, правда, но исключительно дипломатического искусства. Но возбуждение Енача тем не менее пугало его, и в эту минуту у него было только желание в интересах собственной безопасности как-нибудь отделаться от этого необузданного человека.

Енач тем временем совершенно овладел собою, и опять перед герцогом сидел государственный человек, неустрашимый воин, опять говоривший логично и веско, как подобало человеку в его положении.

Енач старался убедить герцога и в то же время и самого себя, что возможность нового союза с Францией ничуть не исключена.

– У кардинала широкий ум, – говорил он, – и личную ко мне неприязнь он, конечно, сумеет заглушить в себе во имя общих политических целей. Если я вновь втяну Граубюнден в круг интересов Франции, мне, конечно, оказана будет большая поддержка. И я, со своей стороны, не останусь в долгу перед Францией. Крепости Вальтеллины уже в моих руках. Через несколько дней я могу перекинуть сюда всю нашу еще не разоруженную армию, и наши покорные вальтеллинцы без всяких возражений принесут присягу граубюнденским начальникам. Я полагаю также, что промедление подписи нашего договора может навлечь на вас немилость мадридского двора. Я не смею делать сравнений, но вам, конечно, известно, что герцог Роган именно своим непониманием основных черт характера граубюнденцев и погубил себя как государственного деятеля. Обо мне не беспокойтесь. Я сумею оправдаться перед его святейшеством и довести до его сведения о развитии всех этих событий.

Тут Енач наклонился к герцогу и шепнул ему несколько слов о доступах к испанскому двору, открывшихся ему благодаря его переходу в католичество.

Сербеллони понял, что попал в западню. И в нем закипела