Георг Енач - Конрад Фердинанд Мейер

class="p1">Когда несколько недель спустя об измене Енача герцогу Рогану и освобождении Граубюндена заговорили по всей стране, Лукреция почувствовала в своем одиночестве, что отныне она навеки связана с Еначем своим тайным содействием, что она причастна и его заслугам перед родиной и его измене. Она чувствовала себя неразрывно связанной с ним, и в то же время он внушал ей ужас, и, чтобы воздвигнуть преграду между собой и им, она стала напоминать себе каждый день, что долг ее жизни еще не выполнен, что кровь ее отца еще не отомщена.

В конце мая, вскоре после того как герцог вывел свои войска из Граубюндена, уединение Лукреции нарушено было кратким посещением ненавистного ей кузена Рудольфа. Он начал с того, что должен немедленно ехать опять в Милан. Там сейчас находится Енач, договаривающийся с Сербеллони обо всех подробностях взаимоотношений Граубюндена и Испании. Благодаря своему коварству и ловкости он может легко приобрести большое влияние на Сербеллони, от чего могут пострадать интересы староиспанской партии, а также и его личные интересы. Теперь наконец, добавил Рудольф, он может восстановить свое прежнее положение на родине. Для этого ему надо быть в Испании. Он убежден, что Сербеллони вступится за него, если Лукреция, к которой губернатор всегда был расположен, отдаст ему свою руку и этим союзом опять восстановлено будет прежнее величие рода Планта. Он знает отлично, чего Лукреция потребует от него, – искупления крови ее отца кровью убийцы, и это условие он выполнит. Теперь, когда у Енача столько врагов, и число их с каждым днем растет, это условие нетрудно будет выполнить. Надо только дать ему закончить все переговоры с Испанией. А это начатое дело только он один может довершить.

С этим он уехал.

На этот раз он произвел на Лукрецию отталкивающее и тягостное впечатление, но она слишком мало считалась с ним, для того чтобы планы его могли испугать ее или долго тревожить.

XII

Стоял жаркий летний день. Полуденное солнце раскаляло улицы Милана. В большой зале, в которой воздух охлаждался водяными струями, взметавшимися из мраморного бассейна, за мозаичным столом на черных золоченых грифах, покрытом деловыми бумагами всевозможных размеров и на всех языках, два человека вели серьезный деловой разговор. То один, то другой наклонялся над узорной мраморной доской и подкреплял произносимые слова выразительным жестом руки.

Одетый в пурпур высокого роста человек взял в руки исписанный лист бумаги. Но лицо его нахмурилось, едва он пробежал первые строки. Что он читал, вызывало в нем явное раздражение. Губы его подергивала злобная усмешка, и пальцы в перстнях, казалось, готовы были скомкать лист в кулаке. Однако он дочитал до конца и тогда уже с плохо сдерживаемым нетерпением бросил бумагу на стол.

Другой, худощавый изысканный шестидесятилетний старик, спокойно наблюдал за ним. Внешность его и манеры представляли смесь итальянского и испанского типа, итальянской аристократической любезности и испанской надменности. Мать его, урожденная Мендоса, вместе с рыжеватыми волосами и светлым цветом лица передала ему и свое испанское высокомерие, и отдаляющую недоступность, которые он тщетно старался скрывать за изысканной вежливостью.

Герцог считал ниже своего достоинства заговорить первым и ждал с неподвижным лицом и полузакрытыми глазами, ждал, чтобы его собеседник высказал свое впечатление от прочитанного документа. Но так как он сидел, скрестив руки на груди, и молчал, то он решился в конце концов спросить:

– Ну, что скажете, сеньор Енач?

– Ваша светлость, очевидно, принимает меня за праздного любителя дипломатического искусства, иначе вы, конечно, не прервали бы мои столь серьезные занятия таким забавным интермеццо. Шутка действительно восхитительна: богатейшие плодородные страны в обмен на два таких жалких городишка, как Лауфенбург и Секинген, и другие, лежащие от наших границ в двух сутках езды, которые мгновенно раскроют свои гнилые ворота, когда герцог Бернгард Веймарский посадит в Эльзасе на коня одного барабанщика и пошлет его на них. Но, должен сказать вам, это шутка без соли и без перца, такой шутки я от венских дипломатов не ждал. Давайте, герцог, лучше обсуждать более серьезные вещи.

Хотя герцог и воспользовался наивным и на наивных людей рассчитанным предложением венского двора для того лишь, чтобы выиграть время, резкий ответ Енача, однако, задел его. Но он только прямее вытянулся и чуть-чуть выше поднял голову.

– В том, что переговоры затягиваются, виновато ваше упорство. Ведь сколько времени, подумайте, мы теряем на изыскание все новых и новых способов удовлетворить ваших соотечественников.

– Удовлетворить? – с неприязненным удивлением повторил Енач. – Вы говорите о возвращении всех принадлежащих нам по праву земель.

– Я говорю о возможно справедливом удовлетворении ваших требований, – медленно подчеркнул Сербеллони.

– В договоре, который от моего имени заключала с вами донна Лукреция Планта, говорилось о возвращении нам всех наших земель и восстановлении наших прежних прав и границ. И ваша светлость приняли тогда эти условия! – с раздражением возразил Енач.

– Не полностью, нет. Но поскольку это возможно для того, чтобы умиротворить граубюнденцев, – с достоинством ответил герцог.

Енач пытливо взглянул на него, стараясь угадать по выражению его лица, какая западня таится за этими уклончивыми словами, и вызывающе сверкнул глазами.

– Это очень остроумная игра слов, герцог, – легко заговорил он. – Тогда, в водовороте событий, под натиском их, я не мог, понятно, останавливаться на одном каком-либо слове. Я придаю лишь некоторое значение вот этой фразе, хотя и она в конце концов состоит только из букв и слогов. «Не вечный мир между Австро-Испанией и Граубюнденом должен быть предметом нашего окончательного обсуждения, а договор или союз».

– Но «мир» – слово прекрасное, – елейно заметил герцог.

– Слишком прекрасное для нас, беспокойных смертных, – с горечью ответил Енач и, улыбаясь, продолжал: – Блаженный Августин, как вашей светлости, конечно, известно, говорит, что война лишь предвестник, лишь преддверие мира, и без войны и мир немыслим. Итак, договор или союз. Самое подходящее скромное наименование для земного дела. – И, сделав серьезное лицо, добавил: – Запрещение папы, о котором вы говорили мне, заключать союз с католическим государством, запрещение, я понимаю, конечно, диктовавшееся велениями религиозной совести, теперь отпадает.

– Как так? – удивился герцог.

– С Граубюнденом приходится считаться как со страной католической. Большинство населения, принимая во внимание итальянские общины, исповедует католическую религию, и признанный ныне глава Граубюндена тоже вошел в лоно католической церкви, – холодно ответил Енач.

– Вы, стало быть, решились-таки на этот шаг. Как христианин радуюсь от души вашему обращению. – Он смерил его презрительным взглядом. – Вероятно, это нелегко вам было.

У Енача готово было для ответа острое словцо, но лицо его вдруг вспыхнуло темным огнем, и он вызывающе ответил: