Георг Енач - Конрад Фердинанд Мейер

Она вглядывалась в серую мглистую даль, не идет ли наконец отец Панкратий. Она хотела передать ему написанные ею ночью и запечатанные документы. Но проходили часы, а его все не было. Уехали и спутники Рудольфа. Тогда она тоже велела подать себе лошадь и в сопровождении сына Лукки поехала в Кур. Она ехала к Георгу предупредить его и спасти или убить чистыми, праведными руками. «Георг принадлежит мне!» – говорила она себе.

Уже в полдень пришел в Ридберг отец Панкратий и с ужасом узнал о приезде Рудольфа и о том, что Лукреция рано утром уехала в Кур. Одна из служанок по поручению Лукреции провела его в башенную комнату, где он нашел в полном порядке дарственные записи и письменное заявление Лукреции Планта о том, что она отрекается от мира и принимает святой постриг в монастыре в Казисе.

Монах задумчиво и печально стоял перед этими знаками мучительно завершенной душевной борьбы. Решение Лукреции радовало его меньше, чем этого надо было ждать от верного сына святой церкви. Его беспокоила поездка Лукреции в Кур. Он знал, что его духовная дочь в затруднительных случаях не находила выходов, подсказываемых другим людям обыденной житейской мудростью, он знал, что неразрушимая давняя любовь Лукреции тесно переплеталась с внезапно вонзившимся в душу ее чувством и что она способна была страстно и безудержно преследовать овладевшую ею мысль. Его неоднократно поражало, как просто она относилась к вещам, казавшимся другим неслыханными и опасными, и с какой непринужденной смелостью она делала то, на что никогда бы не решились другие женщины на ее месте.

XIV

В это самое время доктор Фортунат Шпрехер сидел в своем доме в Куре с почетным гостем за празднично накрытым столом. Оживление, царившее за столом, и солидная роскошь обстановки приятно противоречили с ненастьем за окнами, где ураган сметал с крыш таявший снег и с бессильной яростью рвал золоченые железные решетки, выступавшими вперед корзинками защищавшие окна из целого дорогого стекла.

Стол, заставленный серебром и венецианскими кубками, занимал середину обширной комнаты.

Но самым ценным украшением этой уютной, располагавшей к задушевной беседе комнаты была покрытая художественной резьбой художественная обшивка стен, разделенных коринфскими колоннами на правильные четырехугольники. Верхний карниз поддерживали кариатиды. Фриз изображал сцены охоты со стрелками, гончими и сказочными животными. Этот художественный фриз составлял гордость доктора Шпрехера. На выложенном тоже ореховым деревом потолке вырезаны были гербы рода Шпрехер фон Бернегг.

Угол комнаты заполняла большая великолепная кафельная печь. Между нежно раскрашенными ангелами и гирляндами фруктов проходила здесь вся история праотца Авраама. Библейские сцены выведены были по белым изразцам в лиловых, желтых и голубых тонах и пояснялись тщательно выписанными под ними изречениями.

За столом сидели теперь только три человека. Младшие члены семьи, скромно сидевшие в конце стола, уже ушли в другие комнаты. На почетном месте между хозяином дома и его белокурой дочерью сидел цюрихский бургомистр Генрих Вазер. Он должен был присутствовать на торжественном вручении совету мирного договора в качестве представителя от республики Цюрих и по этому поводу восседал за столом в полном парадном облачении и с золотой цепью бургомистра на груди. Он без всяких домогательств достиг высокого положения. Самая почетная в республике должность предоставлена была ему с признательностью, в награду за его неисчислимые заслуги перед городом Цюрихом. Он был тогда в расцвете сил. Ему шел уже четвертый десяток, но лицо его еще дышало молодостью и свежестью, хотя черты и утратили прежнюю грациозную подвижность. От него веяло теперь спокойной уверенностью, благодушием и умом.

Он был в приподнятом настроении в этот день и с трудом скрывал свое волнение, когда разговаривал со своей соседкой, которой уделял особое ласковое внимание. Его неотразимо привлекала эта детская головка на нежной шейке, которую чудесно оттеняло голубое платье с воротником из старинных голландских кружев. Мягкие очертания ее светлого личика, тихий свет, струившийся из ее глаз, опушенных длинными ресницами, и вьющиеся белокурые волосы умиротворяюще действовали на душу и напоминали ему серебряную луну, отражающуюся в прозрачных водах Цюрихского озера.

Доктор Шпрехер не без удовольствия наблюдал назревавшее на его глазах семейное событие, хотя он в силу своего желчного темперамента и не склонен был к подмывающим радостям. Мысли его в этот час блуждали далеко. Вазер перед обедом сообщил ему по секрету печальную весть, которой не хотел преждевременно омрачать настроение юной Амантии. Весть о смерти герцога Рогана. В Цюрихе получена была немецкая газета с трогательным описанием его кончины. Вазер привез эту газету своему ученому другу.

Доктора Шпрехера волновала также мысль об ожидавшемся с минуты на минуту прибытии в Кур триумфатора, которого он никогда не выносил и которому он не мог простить того, что дом Шпрехера – оплот чести, как он говорил, – осквернен был его предательством.

Но, словно догадываясь смутно о тайных мыслях отца и гостя, Амантия почти не переставала говорить о добром герцоге Генрихе Рогане и раза два помянула также добрым словом и его юного адъютанта. Но Вазер не был высокого мнения о своем земляке. Он даже не без резкости отозвался о его заносчивости, о его злых шутках и сомнительных проказах, которыми он сумел восстановить против себя всех почетных и заслуженных граждан Цюриха.

– Я больше всего ценила в поручике Вертмиллере его преданность благородному герцогу, – сконфуженно возразила Амантия. – В этом отношении он очень выгодно отличался от этого предателя Георга Енача, который, несмотря на свою подкупающую как будто искренность, всегда казался мне каким-то исчадием ада.

– Это очень сложный характер, к которому надо подходить с большой осторожностью, – ответил цюрихский бургомистр и, переходя в серьезный грустный тон, обратился к доктору Шпрехеру: – Надо отдать справедливость Георгу Еначу – своей великой любовью к родине он превзошел всех величайших своих современников. С тех пор как я его знаю, она немолчно билась в нем, как и его сердце. И только эта любовь дает ключ к его многосложной душе. Правда, он принес ей жертвы, которых средний порядочный человек не решился бы взвалить на свою совесть. Но, – медленно и тихо продолжал он, – разве это не счастье для нас, честных государственных деятелей, что необходимые ради спасения отечества деяния немыслимы для чистых рук и выполняются стоящими вне закона гениями, которых может судить лишь один всемогущий и всеведущий Бог? Потому что и они лишь орудие в Его руках. И пути Господни неисповедимы.

– Увы, эти слова поддаются самым произвольным толкованиям, которые