Георг Енач - Конрад Фердинанд Мейер

гасили огни, и кавалеры вели разодетых дам к выходу. Шпрехер первый ушел из ратуши. На плечо Енача легла чья-то осторожная рука. Когда он обернулся, то увидел перед собою вопросительное лицо Вазера, уводившего под руку плакавшую Амантию.

– Мне надо поговорить с тобой, Георг. Сегодня же. Ты останешься здесь?

Енач кивнул.

– Тогда я вернусь.

Енач выпрямился во весь свой могучий рост, вызывающе вскинул головой и, обращаясь к стоявшему перед ним Майеру, громко, так что дрожащий голос его слышен был во всех концах зала, крикнул:

– Я не откажусь от моего праздника, бургомистр! Кто желает, может уходить.

Началась беспорядочная давка. Воспользовавшись жуткой мглой, наполнившей огромный зал, почетные граждане Кура и жены их незаметно ушли. Вслед за властным приказанием Енача вновь вспыхнули огни, и начались танцы, но публика уже была другая. Торжественно открывшийся праздник переходил в дикий разгул.

Когда Вазер спускался с лестницы, он обратил внимание на высокую женщину в темном венецианском костюме, одиноко шедшую навстречу убегавшим с праздника дамам. Вазера поразила ее строгая осанка, и у него отчего-то сердце сжалось, когда он уловил из-за бархатной полумаски ее тоскливый, ищущий взгляд.

Он оглянулся, и ему показалось, что она, сторонясь танцующих пар, прошла в зал Фемиды. Он не знал, кто это. Женщина, очевидно, привлекла и внимание Енача. Он тоже двинулся по направлению к тем же дверям. Вошел ли он туда, Вазер не видел. Толпа прибывающих масок все росла, и он с трудом провел растерявшуюся Амантию сквозь узкий проход на лестнице. В танцевальный зал поднималась теперь какая-то обезумевшая от праздничного веселья компания под предводительством огромной медведицы, несшей на обмотанной вокруг лохматой шеи цепи огромный щит с изображением граубюнденских гербов.

Сдав Амантию на руки старой служанке, Вазер, не заходя к Шпрехеру, поспешил обратно в ратушу. Он простить не мог доктору того, что он так злобно и коварно использовал привезенный им номер газеты с целью оскорбить Енача.

Еще издали он заметил смятенно бежавших людей и едва пробрался теперь к подъезду ратуши. Та же толпа масок, которых он встретил раньше, когда спускался с лестницы с Амантией – их было человек тридцать, – быстро убегала теперь от здания ратуши. В свете факела перед Вазером мелькнула чудовищная медведица. Ему показалось, что шкура ее окровавлена и обвисает клочьями, и что на плечах ее лежала не то огромная кукла, не то мертвое тело.

Вазер вошел, наконец, в подъезд. С лестницы быстро спускались, несвязно о чем-то крича, растерянные, бледные люди.

Музыка наверху оборвалась.

Вазер увидел подле себя невысокого французского монаха, внимательно смотревшего на него из-под своего капюшона. Это не была маска. Монах откинул назад капюшон, с которого струилась вода, и Вазер узнал выразительное лицо и умные глаза отца Панкратия. Они крепко пожали друг другу руки.

– Пойдемте вместе наверх, бургомистр, – тихо и твердо сказал монах. – Я догадываюсь, что вы, как и я, беспокоитесь об Еначе. Что-то там случилось. Я хорошо разглядел человека, которого несли маски. Это был Рудольф Планта, мертвый или потерявший сознание. Этого не жалко, и во время Масленицы окровавленные головы не редкость. Но как бы нам все-таки пробраться наверх.

При этих словах он отстранил бургомистра в сторону и заслонил его собою, потому что в толпу ворвались, размахивая саблями, два пьяных офицера.

Монах умолчал о том, что еще больше он беспокоился о Лукреции. Он всего лишь час тому назад из-за ненастной погоды приехал в Кур. Причудливая тетка Лукреции графиня Траверс, к которой он пошел искать ее, уже спала, но от прислуги он узнал, что Лукреция Планта приехала около полудня, посидела немного с теткой, а затем ушла в отведенную ей комнату переодеваться и недавно только ушла куда-то, закутанная в длинный плащ. Ее сопровождал с факелом ее слуга, сын дворецкого в замке Ридберг. Куда она ушла, никто не знал.

Из сообщений прислуги в Ридберге о свите Рудольфа у Панкратия возникло подозрение, что Рудольф, которого он считал жалким трусом, нашел в Граубюндене товарищей посмелее его самого. Он боялся, что зависть знатных семейств, которых Георг Енач не пощадил в свое время, распаленная его последними успехами, могла толкнуть многих на злое кровавое дело. С этим должно было быть связано и исчезновение Лукреции. Зная ее, он не сомневался в том, что она как соумышленница или как спасительница Енача так или иначе замешана в дело мести. Несчастье грозило Еначу; он был уверен, что она там, где находится он, и он пошел искать ее в ратуше.

Это была Лукреция, эта строгая стройная женщина, которую заметил Вазер в смятенной толпе, и вслед за которой Енач, вспыхнув от радости, вошел в зал Фемиды.

– Здравствуй, Лукреция, – сказал Георг. – Благодарю тебя за то, что ты пришла на мой праздник. Ты, ты принесешь мне наконец радость. Весь мир для меня опустел, все почести и награды мне опротивели. Верни мне мою молодую чистую душу. Я давно потерял ее, она у тебя. Верни ее мне с твоим верным сердцем. Ты ведь сберегла ее в своем сердце.

Он обнял ее обеими руками и прижал к своей груди ее лицо, с которого упала маска.

– Берегись, Георг, берегись, – прошептала она, отстраняя его от себя и глядя на него с безмерной любовью и тревогой.

Он не понял ее.

– Знаю, знаю, – ответил он, – в Ридберге свадьбе не бывать. И не надо туда возвращаться. Ты останешься со мной. Мы сегодня же уедем в Давос. А теперь я хочу веселиться.

Музыканты в зале заиграли громкий бурный танец. Енач отстегнул саблю, бросил ее в кресло и крепче обнял Лукрецию. Глаза ее испуганно смотрели на дверь, перед которой толпились замаскированные люди. Она узнала, услышав резкий неприятный голос, Рудольфа.

В комнату вошел и с забавными поклонами остановился невысокий плотный причетник в черной рясе, с грифельной доской в одной руке, с куском мела в другой, и гнусавым голосом спросил:

– Какой псалом или стих прикажете сегодня петь перед проповедью, господин пастор из Шаранса?

Енач тотчас узнал круглую голову и короткие крепкие пальцы Лоренца Фауша.

– Э, ты слишком жирен для церковной крысы, – ответил он. – А стих какой петь… Вот какой стих мне спой:

Блажен лишь тот, блажен и умирая,

Кого любовь отметила святая.

Фауш весело пытливо посмотрел на них и быстро бочком выскользнул из зала, словно желая избавить их от своего присутствия. В большом танцевальном зале все громче играла музыка и бешенее кружились пары. Фауш не заметил,