Георг Енач - Конрад Фердинанд Мейер

смертельная ненависть к этому безумному, коварному человеку, которого он охотнее всего тут же, в Милане, лишил бы свободы и убил. Это было в его власти. Но гордость и рассудительность подсказывали ему, что он не должен злоупотребить своей властью. Надо было отпустить этого народного представителя, пользовавшегося правом неприкосновенности, целым и невредимым. Это больше отвечало его достоинству. Но как отпустить его? С неподписанным договором?

Нет! От этого человека можно было ждать, что он выполнит угрозы, и в таком случае ему не миновать королевской немилости. Больше всего обессиливала его решимость предположения, что этот бессовестный человек, очевидно, своим обращением нашел доступ к богобоязненной душе Филиппа IV.

– Успокойтесь, синьор, – сказал он с достоинством. – Вы напрасно так горячитесь. Видимо, вы не привыкли к долгим и утомительным политическим разговорам. Выпейте лимонаду. Это вас освежит. Я подумаю, а разговор этот мы докончим, когда вы будете спокойнее.

Енач опять взял в руки составленный им и переписанный его секретарем договор и опять положил его перед герцогом.

– Сегодняшний спор возник из необдуманного предложения Австрии. Это был, в сущности, только словесный турнир, ничего ровно не решивший и ни на йоту не подвинувший наше дело. Герцог, будем смотреть вещам прямо в глаза. Двух решений быть не может. Остановитесь на каком-нибудь из них, и я, со своей стороны, сумею воздать должное вашему широкому политическому уму, – с сердечной убедительностью добавил Енач.

Оттого ли, что эта лесть задела герцога за живое, или оттого, что он хотел скорее избавиться от ненавистного ему человека, но, еще раз медленно пробежав с высоко поднятыми бровями договор, он машинально протянул руку к перу.

Енач схватил его, обмакнул в чернильнице и с любезным поклоном, со своей прежней подкупающей предупредительностью подал его Сербеллони.

Подписав договор, герцог повернулся к Еначу и попросил его остаться в Милане хотя бы еще дня на два, для того чтобы присутствовать на приемах и празднествах, которые принято давать при заключении столь важных государственных актов.

Затем он проводил его до дверей, медленно пошел обратно и остановился посреди зала.

«Я слишком близко допустил к себе этого человека, – сказал он себе. – Он не может оставаться в живых».

XIII

Уже расцвечивался лес на склонах гор, и тихо реяли в воздухе золотые листья, когда в последние солнечные осенние дни, после долгого отсутствия, опять вернулся в Домшлег давно ожидаемый монахинями отец Панкратий. Он не добился восстановления своего монастыря в Альмене, что было главной целью его поездки в Милан. Но он привез другие изумительные и чрезвычайно отрадные вести. Вечером в первый же день приезда он отправился в Ридберг и, сияя от радости, сообщил Лукреции, что его превосходительство генерал Енач, бывший враг ее католической семьи, с месяц тому назад торжественно причастился, исповедался и, получив полное отпущение всех грехов, перешел в лоно единой святой церкви.

И отец Панкратий с ликованием смотрел на Лукрецию. Ему казалось, что это событие должно отразиться на ее судьбе, потому что вместе с другими грехами и преступлениями смыто было с совести Енача и убийство Помпеуса Планта. Лукреция побледнела, выслушав эту весть. Отец Панкратий несколько долгих мгновений ждал ответа.

Наконец, овладев собою, она ответила:

– Это неслыханное чудо. Радость мою этой милости Божьей я могу выразить, только приняв святой постриг в монастыре Казис.

Искушенный в жизни, мнивший себя большим знатоком человеческого сердца, отец Панкратий менее всего ожидал такого ответа и смущенно молчал.

Лукрецию испугало сообщение Панкратия. Она понимала, что Еначем могло руководить искреннее внутреннее побуждение в его переходе в католичество. Она понимала лишь, что он отрекся от своих прежних убеждений и что он изменил самому себе. Что побудило его к этому? Неужели он и этот недостойный поступок мог оправдать своей любовью к родине и необходимостью на предопределенном ему пути, какой была, по его словам, и измена герцогу?

Что бы его на это ни толкнуло, это могли быть только расчеты и всякие соображения, которым так чужд был прежний Енач.

И вместе с тем пала преграда между ним и ею, преграда, за которую робко цеплялось ее слабое сердце.

Высокие снега покрыли горы и долины и тяжелым навесом легли на крышу и на башни замка. К концу января разнеслась весть о том, что прочный мир с Австро-Испанией наконец заключен, что Граубюндену возвращены все прежние права его и границы благодаря мудрости и железной настойчивости величайшего человека, который вышел до сих пор из этого народа, Георга Енача.

Он осенью еще заключил союз с герцогом Сербеллони, утверждение которого венский и мадридский дворы долго оттягивали, но утвердительный ответ получился там еще в декабре месяце.

Объявлено было, что представитель Граубюндена в скором времени вернется в Кур и в торжественном собрании вручит совету скрепленный императорской и королевской подписями и печатями документ.

В первые дни февраля началась оттепель. Фен шумел в ущельях и стонал и свистел вокруг старых стен замка Ридберг. Воздух был теплый, словно весна хотела преждевременно проникнуть в горы. Небо затянуто было тяжелыми тучами, и по ночам точно капало с крыш, и шумели стремительно бежавшие в беззвездной мгле горные ручьи.

Лукреция стояла у окна и внимательно вглядывалась в туман, который полз по склонам Гейнценберга и серым плотным навесом спускался над проезжей дорогой по ту сторону Рейна. Она смутно различала медленно двигавшуюся длинную процессию, и до уха ее долетал отрывками далекий, многоголосый шум.

Это мог быть только Енач, в сопровождении своей свиты везший в Кур весть о мире. Опять и опять двигались во мгле неясные фигуры. И вдруг ей показалось, что часть обоза как будто отделилась на повороте и свернула по направлению к замку.

Неужели он дерзнет заехать в Ридберг и людям на потеху повезти и ее в своем триумфальном шествии как самую драгоценную свою добычу? Но нет, он ехал впереди. Она увидела сквозь поредевший в одном месте туман его великолепного коня в сверкавшей сбруе, и когда лошадь заплясала под ним, она уловила его взметнувшуюся кверху руку, она поняла, что это означает привет ей.

Туман поредел, и пошел густой дождь. И тогда она увидела несколько всадников, подъезжавших влажными лугами к замку. Это был ее двоюродный брат Рудольф Планта в сопровождении многочисленной вооруженной свиты. Большинство его спутников были сомнительного, нетрезвого вида. Одного из них, богатырского сложения, рыжеволосого, Лукреция тотчас узнала – это был известный своей сказочной физической силой драчун, сын содержателя гостиницы в Шплюгене. Он укрылся от дождя медвежьей шкурой, напялил на себя голову убитого