Георг Енач - Конрад Фердинанд Мейер

– Так я и думал, синьор Енач, что вы тут нежно оберегаете свою добычу. А там в «Колоколе» недоумевают, куда вы исчезли. Хорошо, что я нашел вас именно там, где рассчитывал найти. Не давайте герцогу уехать. Иначе вы окажете плохую услугу Испании и дадите ей повод заподозрить вас в неискренности. Сербеллони счел лишним подчеркнуть в договоре с вами, чтобы вы удержали герцога и не дали ему возможности поднять оружие против Австрии и Испании. Он полагал, что этот пункт по безмолвному соглашению входил в ваш письменный договор. Я, со своей стороны, сказал ему, что знаю вас с детства и что в сношениях с вами, как и со всеми людьми на этой, по уверениям ученых, все еще вертящейся земле самое надежное – это все же письменный договор. Я привез его с собой, и вы немало удивитесь, когда услышите, какое заманчивое предложение я сделаю вам. За герцога Рогана – крепость Фуэнте. Охрану особы герцога вы берете на себя, но так как дальнейшее пребывание его в доме Шпрехера после событий девятнадцатого марта вряд ли будет ему очень приятно, то лучше доставить благочестивого герцога в Милан, где он будет окружен всевозможным комфортом и покоем. Благоразумнее было бы, конечно, увезти герцога в Милан до того, как войска его перевалили через горы, о чем я писал вам неоднократно. Отчего вы не отвечали на мои письма? Нехорошо со стороны друга детства. К счастью, еще не поздно. Герцог еще здесь и вдобавок болен, как говорят. Такой искусный дипломат, как вы, сумеет, конечно, найти предлог для того, чтобы удержать еще некоторое время в Куре находящегося под вашим влиянием герцога. Не может же он лично повести свою армию обратно во Францию. Идет? За герцога – крепость Фуэнте. Вы молчите? Надеюсь, ваше молчание означает то же, что молчание расписанных святых и красивых женщин, то есть согласие. Так?

Енач слушал его с молчаливым гневным презрением.

– Уходите прочь, Рудольф Планта! – заговорил он с сдержанным негодованием. – Вы считаетесь еще в Граубюндене осужденным на смерть за измену, и каждый, кто увидит вас здесь, имеет право убить вас. Сербеллони знает, что с такими господами, как вы, я в переговоры вступать не стану. Он знает мои условия и знает, что я ни на йоту от них не отступлю. Я вступил в переговоры с Испанией во имя свободы и достоинства моей родины. Вам до родины вашей никогда дела не было, иначе вы не осмелились бы предложить мне такую гнусность. Сербеллони тут ни при чем. Эта низость могла созреть только в вашей голове. Вы, впрочем, уже не впервые продаете благородную человеческую кровь и устраиваете свои дела гнусным и презренным торгом!

Планта насмешливо расхохотался:

– Хе-хе-хе! Экое благородство! Будто уж вы так презираете испанское золото… Откуда же взялись бы у вас все ваши богатства, тогда как я благодаря одному пастору-демократу, о котором вы, вероятно, вспоминаете без большого удовольствия, и благодаря черни, слепо исполнявшей его приказания, изгнан был из всех моих родовых поместий и до сих пор нищенствую. Чего там еще! Оба мы с вами едим один и тот же хлеб. Я знаю, какие громадные суммы пересылались вам, и напрасно вы пеняете мне за то, что и мне хочется поживиться на этом союзе с Испанией.

– Какой позор! – простонал Енач. – Такой негодяй говорит со мной как с равным себе. Дорого же я плачу Испании за избавление Граубюндена от коварства Франции.

– Испанские дукаты плыли через ваши руки, – глумился над ним Планта, – и, конечно, превращались в чистейшее золото!

– Прочь, негодяй! Или я сейчас же уложу тебя! – вскрикнул Енач, дрожа всем телом от ярости, и выхватил меч из ножен.

Но Планта уже при его последних словах юркнул за угол.

– Я доложу кому надо в Милане о вашей преданности Испании, – бросил он, выглянув из тени, и исчез.

X

Едва первые золотые лучи заиграли на верхушках башен Кура, у городских ворот и на улице, ведшей к дому Шпрехера, стал собираться народ. Французские офицеры ехали из города в лагерь, и от выстроенных войск поскакали обратно к герцогу, которого хотели окружить блестящей, достойной его свитой.

По обе стороны улицы, которой должен был проезжать герцог, жители Кура выстроились двумя плотными стенами. Изо всех окон глядели любопытные лица. Весь город хотел еще раз увидать «доброго герцога», проводить его добрыми пожеланиями и искренними слезами.

У самых ворот герцога ждало все местное духовенство, в полном праздничном облачении, в стороне под навесом одного большого дома стояли в черных шелковых платьях жены и дочери именитых граждан. Среди представителей города выделялась своей внушительностью и торжественностью фигура бургомистра Майера. Никогда еще не блестела ярче золотая цепь на груди бургомистра, никогда еще шелковые чулки не облегали так ловко его ноги, и шелковые банты никогда еще не были завязаны так пышно, как в этот день, на его крепких и стройных ногах. Но нервные частые подергивания его обычно спокойного здорового лица и неуверенно блуждающие глаза странно не соответствовали его представительной фигуре и блеску его парадного облачения.

В нескольких шагах от городских ворот на небольшой четырехугольной площади выстроились самые знатные граубюнденские офицеры. Здесь они должны были присоединиться к свите герцога и с почетом проводить его до границы.

Первым выступил навстречу герцогу бургомистр Майер. Седой старик, это был один из виднейших граждан Кура, налил из серебряного кувшина вина в золотой кубок, который бургомистр поднес герцогу. В трогательных взволнованных словах просил он его не отказаться принять от города Кура этот прощальный кубок вина вместе с изъявлениями благодарности и добрыми пожеланиями. Роган поднес кубок губам. Бургомистр в это время собирался с духом – ему предстояло еще произнести речь на французском языке, к которой он долго и усердно готовился.

Бургомистр не был оратором. В городском совете, правда, он всегда очень толково излагал свои деловые соображения и проекты. Но ему не дано было таланта облекать сложные чувства и тонкие, как паутина, мысли в нарядные цветистые одежды красноречия.

Он начал с восхваления храбрости герцога и его государственной мудрости, содействовавших спасению Граубюндена подобно крылатым ангелам-хранителям. Тут он остановился на краю пропасти, из которой герцог извлек Граубюнден. И заговорил несколько быстрей и не совсем внятно о неожиданных стремительных событиях, о неисповедимых путях Господних и благородной душе Людовика XIII. Голос Майера слегка задрожал от волнения и, одолевая логические препоны, он горячо заговорил о том, что возвращение Вальтеллины Граубюндену – бесценная заслуга герцога Рогана.