Георг Енач - Конрад Фердинанд Мейер

могут привести к самым печальным заблуждениям. Подумайте, как легко такой человек, не считающийся ни с божескими, ни с человеческими законами, ни с велениями совести и увлекаемый своими страстями, как бурей, как легко такой человек может разрушить дело своих же рук. Знаете, до чего дошел этот Георг Енач? Я знаю из достовернейших источников, что во время переговоров в Милане он грозил как сумасшедший торговавшемуся с ним герцогу Сербеллони, что позовет опять в Граубюнден французов и что с целью расположить в свою пользу духовника испанского короля он отрекся от своей религии.

– Прости его, Господи! – с неподдельным испугом проговорил Вазер.

– И что будет теперь с этим человеком, отбившимся от будничной тяжелой работы, не насытившимся еще героическими подвигами, переросшим узкие рамки маленького государства и опьяненным до безумия своим неслыханным успехом? В Киавенне, где ему в награду за его измену герцогу Рогану передана была и гражданская и военная власть, он жил, как Нерон, не отказывая себе в удовлетворении самых необузданных, расточительных прихотей. Я многое мог бы вам об этом рассказать, так как еженедельно отмечаю все более или менее значительные события моим четким пером летописца. А от точности изложения событий я не отступил бы и в том случае, если бы в них замешан был мой родной сын или зять, – добавил он с грустной улыбкой.

– Господи, какая буря! – воскликнула Амантия, скрывая за этим испугом свое смущение.

И действительно, под внезапным неистовым порывом ветра задрожали окна, зазвенели стекла и посуда на столе. В тот же миг быстро распахнулась дверь, и вбежавшая служанка сообщила, что старая башня на церкви Святой Люции зашаталась и рухнула в ту самую минуту, когда Георг Енач со своей свитой въезжал в городские ворота.

– Это знаменательное событие, – серьезно сказал доктор Шпрехер, подходя к окну со своим гостем. – Мы знаем из Тита Ливия, а также из личных наблюдений, что природа и история часто находятся в тайном взаимодействии и что природа нередко предупреждает о великих исторических событиях и сопутствует им своими ужасами.

При других обстоятельствах Вазер на такое суеверное замечание ответил бы только тонкой усмешкой, но на этот раз он не мог скрыть тягостного впечатления. Падение башни Святой Люции напомнило ему пребывание в Бербенне за несколько дней до кровавых событий в Вальтеллине, тогдашние знамения и чудеса и трагическую смерть прекрасной Люции.

Буря унималась, но в воздухе стоял еще сырой туман, и темно-серое небо низко нависло над землей. На улицу высыпала толпа зевак, оборванцев, праздных гуляк. Из-за угла выскочил всадник в богато расшитой красной одежде, с развевавшимися перьями на шляпе. Это был Георг Енач, круто остановивший своего горячего коня перед самым домом Шпрехера. Он оглянулся назад на свою отставшую свиту.

Вазер не мог оторвать глаз от своего друга детства. Он напряженно вглядывался в его застывшее бронзовое лицо и читал на нем равнодушное упорство, которое не могло уже устрашить ни небо, ни ад, ни смерть, ни суд. Взгляд его устремлен был куда-то далеко, поверх достигнутого торжества, словно он видел где-то новую, звавшую его, цель. И в памяти Вазера всплыло еще одно воспоминание: пожар в Бербенне. Он вновь видел перед собою Енача с прекрасной мертвой Люцией на руках, с этим жутким, застывшим в пламенной злобе лицом.

Отчего же, спрашивал он себя, у Енача теперь, когда он в апогее славы, такое же точно выражение лица, как тогда, в самую скорбную минуту его жизни?

– Глядите, – шепнул ему Шпрехер, которого раздражало гордое равнодушие не замечавшего его всадника, – отступник этот носит уже кавалерскую цепь святого Яго из Компостелла!

Вазер не ответил. Он услышал глухой гул грома – явление столь редкое в начале весны.

Быстрая молния прорезала низко нависшие тучи.

– Это суд Божий! – прошептал Шпрехер, бледнея.

И Вазеру тоже показалось, что огонь с неба поразил Енача. Но когда он опять раскрыл глаза, ослепленные молнией, он увидел Енача недвижно сидевшего на дыбившейся и кусавшей удила лошади. Казалось, он один не заметил ни грома, ни молнии.

Вазер не мог больше устоять на месте. Ему хотелось сейчас пойти к нему и в дружеской беседе избавиться от тягостного впечатления, которое он производил на него издали. Он решил повидаться с ним еще до торжественного собрания. Он опасался, что многие в Граубюндене питали теперь к Еначу такие же чувства, как и доктор Шпрехер. Я буду умолять его, говорил он себе, чтобы он повел себя теперь скромнее, и, передав совету договор о мире и достигнув этим апогея своей славы, удалился на время от политической деятельности, чтобы не возбуждать больше зависти. Он мог бы, наконец, продолжать военную карьеру за границей или попытаться заняться хозяйством и зажить мирной жизнью в своих поместьях в Давосе.

На вопрос его, где Енач остановится, Шпрехер, провожавший его до ворот, ответил с горькой улыбкой:

– Где же как не в епископском дворце?

Когда слуга вел его по длинным коридорам дворца, он услышал из боковой комнаты хорошо знакомый голос своего друга детства. Енач с кем-то возбужденно спорил. Ему возражал тягучий жирный голос. Из комнаты, где ему предложено было обождать, пока о нем доложат, ему не слышно было спора.

Вскоре раздался шум быстро открываемых дверей и голос Енача, говорившего на ходу:

– Нет-нет, ни в каком случае. Никаких монастырей я восстановлять не допущу. Считаю это совершенно излишним.

– Я не стану докучать вам в такой знаменательный для вас день, генерал, нашими скромными просьбами, – успокаивал его другой елейный голос – Я убежден, что со временем разногласие в наших мнениях исчезнет. Я твердо верю в это теперь, когда вы вновь вернулись в лоно святой церкви и из Савла превратились в Павла.

Дверь распахнулась, и Енач быстро вошел, широко раскрывая объятия навстречу старому другу.

– Вот еще человек, достигший своей цели, – сказал он с прежним веселым смехом. – Поздравляю, господин бургомистр!

– Я только что вступил в эту должность, и мне очень отрадно, что первое мое публичное выступление в новом моем звании состоится на твоем торжестве, на котором я буду присутствовать, как представитель от Цюриха. Да, Георг, ты свершил что-то неслыханное и достиг невозможного!

– Если бы ты знал, Генни, какой ценой, насилием над собой, какой ломкой своей души… Уже в последнюю минуту они хотели опять обмануть нас. И тогда я бросил последнюю карту – скверная карта, фи! Но я шел вперед не останавливаясь, для того чтобы лихорадка эта, чтобы муки всей моей жизни не оказались, по крайней мере, бесплодными. Теперь