Восьмерки - Джоанна Миллер

Марианна исчезает в толпе, и сладкая эйфория, только что владевшая Беатрис, испаряется. Она чувствует себя глуповато и тихонько отстраняется от Урсулы, которая занята спором с троицей мужчин о новой поэтессе по имени Руфь Питтер.

Беатрис протискивается сквозь толпу в центр зала и останавливается возле мраморного бюста Томаса Комба. У него тяжелые брови, буйная шевелюра, усы и борода, ниспадающая на грудь. И почему эти прерафаэлиты всегда делают такой акцент на волосах? Она вглядывается в колышущееся море голов в поисках знаменитых темных локонов и изумрудно-зеленого платья и думает о том, что Дора с ее призрачным, отсутствующим взглядом в последние дни вполне уместно смотрелась бы на какой-нибудь из этих картин. Как часто замечала Марианна, Дора могла бы стать одной из «роковых женщин» Россетти.

Возникший рядом Генри Хэдли передает короткое сообщение от Марианны: подруги собрались у рояля и просят ее подойти к ним. Беатрис гадает про себя, многое ли ему известно, и позволяет себе улыбнуться уголком рта. Если уж Марианна доверяет этому Генри, значит, он действительно святой.

Беатрис спускается по лестнице, ведя рукой по массивной дубовой балюстраде, и видит Дору, сидящую внизу на бархатной кушетке, спиной к стене. Даже издали Беатрис понимает: что-то случилось. Дора вся застыла, и лицо у нее такое бледное и неживое, будто она сошла прямо с одного из огромных портретов неподалеку — Богоматери с пухлым младенцем Иисусом на руках. Отто делает Беатрис знак, что пора уходить, и тут Беатрис видит, в чем дело. Чарльз Бейкер с приятелями сгрудились вокруг рояля и требуют, чтобы пианист сыграл Гершвина. Они пошатываются, от них за милю тянет сигарным дымом и высокомерием. По мнению Беатрис, это худший тип оксфордских студентов — те, кто только даром занимает место в этом священнейшем из всех учебных заведений.

Беатрис подходит к кушетке, и у нее возникает знакомое ощущение, то, которое она испытала много лет назад на митинге в поддержку женского избирательного права: внутри что-то скручивается и сжимается, сигнализируя о приближении беды. Отто с бледным от ярости угловатым лицом протягивает Доре бокал шампанского и велит выпить.

Один из мужчин запевает в стиле Эла Джолсона[56]:

— Я слишком долго был вдали,

Не знал, что буду так скучать.

Я верю ей,

Любви твоей,

Я так хочу тебя обнять…

Бейкер вторит приятелю в полный голос, обнимая его за плечи.

— Мы должны увести ее отсюда сейчас же. Где Журден? — шипит Отто.

Но Дора уже поднялась с кушетки и прошла за спиной у подруг. На нетвердых ногах она стоит у рояля, по другую его сторону от Бейкера. Выглядит она ослепительно: ярко-зеленое платье на фоне малинового ковра и черного инструмента. Это похоже на сцену из какого-нибудь детектива, и на мгновение Беатрис кажется, что Дора вот-вот выхватит миниатюрный револьвер и выстрелит Бейкеру в грудь, но та, конечно, ничего подобного не делает. Она замерла в нерешительности, с таким видом, будто готова выплеснуть шампанское Бейкеру в лицо, а затем осушает бокал и трогает за руку стоящего рядом певца. Когда тот оборачивается, Дора берет его щеки в ладони и крепко целует его в губы. Чарльз Бейкер запинается, словно забыв слова песни, и смотрит на нее зачарованным взглядом.

Когда Дора наконец выпускает мужчину, его розовое потное лицо все в губной помаде. Дора проводит рукой по губам и, пошатываясь, выходит из зала. Беатрис и остальные спешат за ней.

— Браво, Дора! — говорит Отто, оглядываясь через плечо на Чарльза Бейкера.

Тот стоит неподвижно, а его друзья суетятся вокруг. Отто ловит его взгляд и ухмыляется, но он поспешно отворачивается. Беатрис удивляется, до чего же жалкий у него вид. Только теперь она замечает угольного цвета тени под его глазами и болячку на нижней губе.

Когда они добираются до фойе, Дора уже всхлипывает и с отвращением вытирает рот. Она опускается на скамейку на террасе.

— Так я и знала, что он будет здесь. Так и знала! Ненавижу его! Просто ненавижу!

Пожилая пара, стоявшая неподалеку, отходит, что-то неодобрительно бормоча.

— Мы знаем, но успокойтесь, потерпите, пока мы уйдем отсюда, — говорит Отто и поворачивается к Марианне: — Журден все еще здесь. Вы возьмите пальто, а я найду такси.

Беатрис садится на скамейку, а Дора все так же трет губы. Пальцы у нее перепачканы красной помадой.

— Сначала я была так счастлива, что он жив, а теперь… теперь мне кажется, что лучше бы он и правда умер. Это моя жизнь оказалась ложью, а не его. Тупая, тупая, тупая Дора! — Она машет рукой в сторону отеля «Рэндольф» на другой стороне улицы. — Знаете, я ведь останавливалась там однажды, когда мне было пятнадцать лет, вон в том номере, видите?

Беатрис поворачивается, чтобы посмотреть, но все окна расплываются у нее в глазах. Об этом отеле у нее свои воспоминания, которые после отчаянного поцелуя у рояля сделались чудовищно яркими.

— Я тогда хотела пойти сюда и посмотреть сокровища, а мне не разрешили, — всхлипывает Дора. — Все время, пока я должна была думать о брате, я оплакивала его. Дура я несчастная!

Наконец ее усаживают в такси. Даже когда они возвращаются в Сент-Хью, Беатрис не может заставить себя рассказать остальным, что мисс Журден стояла со скрещенными на груди руками на верхней площадке лестницы, покрытой малиновым ковром, и наблюдала всю эту ужасную сцену у рояля с начала и до конца.

22

Четверг, 10 марта 1921 года

(восьмая неделя)

В предпоследний вечер триместра Дору вызывает мисс Журден, чтобы обсудить второй проваленный экзамен по математике.

Директорский кабинет с окнами, выходящими на лужайку, оказывается на удивление просторным, стены увешаны золочеными рамками с работами самой мисс Журден: сдержанными акварелями с изображением гладких, как стекло, озер и тополевых аллей. На креслах аккуратными горками лежат вышитые подушки, а из кованого латунного горшка рвется наружу гигантский папоротник. Именно так, по мнению Доры, должен выглядеть и пахнуть средиземноморский дом — натуральные выгоревшие оттенки, цитрусовые ароматы. Ничего вычурного, ничего слишком нового. До сих пор Дору еще ни разу не приглашали в этот кабинет, хотя она знает, что мисс Журден частенько развлекает преданных третьекурсниц фортепианными концертами и пением гимнов.

Ей велят сесть, и она протискивается к одному из кресел, опасаясь, как бы не помять подушки. Сегодня в директрисе чувствуется какая-то избыточная сдержанность,