Восьмерки - Джоанна Миллер

На письмо Чарльза с просьбой о встрече Дора не ответила, но в почтовый ящик заглядывает по три-четыре раза в день. Сегодня утром она получила послание от Фрэнка Коллингема: «С возвращением!» его знакомым округлым почерком и дюжина ирисов с Крытого рынка. Фрэнк ничуть не навязчив, и Дора начинает все больше ценить это неброское сочетание щедрости и такта. Его уважение к памяти Джорджа придает серьезности его ухаживаниям — а это, несомненно, ухаживания. Она, слава богу, еще не оставалась с ним наедине, но вчера днем, когда они столкнулись возле Рэддера, он неловко взял ее руку и поцеловал, а потом поклонился и покраснел. Доре стало немного жаль его, и она пригласила его на чай — «восьмерки» устраивают его сегодня для Генри Хэдли и его сестры Лавинии, которая начнет учиться в октябре.

После обеда Дора выбегает на улицу под предлогом, что хочет взять в привратницкой насос для велосипеда, и, снова заглянув в почтовый ящик, находит там потертый конверт, адресованный ей и коряво подписанный левой рукой. Она сует его в карман жакета, спешит обратно в восьмой коридор и торопливо запирает за собой дверь комнаты. Дрожащими пальцами она вскрывает долгожданное письмо и достает четыре измятых листочка, все в помарках и кривых строчках, уходящих вверх. На мгновение она представляет себе, как его рука — левая, с чуть скрюченным мизинцем — водит пером по бумаге, и ей приходится сесть, чтобы перевести дыхание.

Куинз-колледж

Среда, 18 мая 1921 года

Дора!

Хэдли сказал мне, что ты вернулась. Можешь мне не верить, но я рад это слышать.

Судя по его хмурому лицу, он кое-что знает о том, что произошло между нами. Либо это так, либо он влюблен в тебя. К счастью, он человек порядочный и определенно не из тех, кто станет распускать сплетни.

Я не получил от тебя ответа и могу лишь предполагать, что ты не хочешь меня видеть. Не могу тебя винить.

Я, как ты помнишь, не мастер писать письма, но считаю себя обязанным объясниться (насколько возможно) и попытаться ответить на твой вопрос — почему я позволил тебе поверить в мою смерть.

Пожалуйста, знай: дни, проведенные с тобой в Беркхэмстеде, были самыми счастливыми в моей жизни. Я отдал бы все на свете, чтобы снова стать тем мальчиком, каким был тогда.

Во Франции многие парни становились сентиментальными. Их поддерживали мысли о любимой или семье. Они постоянно писали письма и каждую свободную минуту мечтали о доме. Другие обретали поддержку в товариществе, поэзии, религии, а я нигде не находил такого утешения.

Мои воспоминания о жизни в Англии по какой-то непостижимой для меня причине заволокло непроницаемой пеленой горя. Все мои помыслы были не о тебе, не о родных и друзьях — совсем наоборот. Я думал только о себе. О том, чтобы выжить. Я не видел в смерти никакой доблести, но все время думал о ней. Мой ум был всецело занят непрошеными мыслями о том, как бы меня не пристрелили, не отравили газом, не разнесли на куски, — и им не было конца. Я думал о том, как бы не заразиться гриппом. Я был осторожен. Придирчиво выбирал снаряжение, лекарства, еду. Старался не напиваться. Планировал все заранее. Я был хитер. Жил, полагаясь на остатки разума. Я понял, что быть рассеянным — опасно, хранить верность — смертный приговор, а заботиться о чем-то, кроме собственного выживания, — самоубийство. Поэтому, когда после неудачного наступления я всю ночь просидел в воронке от снаряда, а мой приятель пошутил, что теперь тоже начнет писать письма, я предложил ему не откладывать и написать тебе.

Тогда мне казалось, что я принимаю еще одну меру предосторожности, чтобы остаться в живых. Одним отвлекающим фактором меньше, одной ответственностью меньше — вот что это было для меня. Спасательный круг. И после этого, как ни стыдно признаться, мне стало легче.

Прости, но в каком-то смысле мой поступок не имел никакого отношения к тебе. В самые мрачные минуты я едва мог вспомнить, кто ты такая. Если уж говорить начистоту, то я злился на тебя. Почему я должен торчать в окопе во Франции, пока ты пьешь чай на террасе или в своем розовом шелковом платье выдаешь книги курсантам? Я сжег твою фотографию и письма. Они наводили на меня ужас. Прости, но это правда, о которой ты просила. Я не герой, Дора.

Я закрылся для всех чувств и выжил. По крайней мере, выжил какой-то другой я, не тот жаждущий любви курсант. Можно сказать, что Чарльз Бейкер действительно погиб, ты его действительно потеряла. Я сам оплакиваю его. Именно поэтому родители отправили меня в Италию — чтобы я пришел в себя. Врачи говорят, у меня нервное расстройство, и, судя по тому, какой бред я слышу по ночам на лестницах Куинз, не у меня одного.

Когда мы встретились в Ботаническом саду, я был не готов к этому. Ты была красивее, чем я помнил, и это обезоружило меня. Но в то же время я почувствовал, что попал в ловушку. Инстинкт велел бежать. Я ужасно злился на тебя за то, что ты разыскала меня, — абсурд, правда? Испытывал злость, страх и стыд. Пожалуйста, прости мне мою жестокость. Что бы я ни наговорил тебе в тот день, мой обман никак не был связан с родительским неодобрением. Причина в моей собственной глупости.

В тот вечер, когда я увидел, как ты целуешь Харриса у рояля в Эшмоле, мне хотелось сбить его с ног. С тех пор я не перестаю думать о тебе — в том самом бутылочно-зеленом платье, с тем же алым ртом. На днях я услышал, как один парень в пабе назвал тебя самой красивой девушкой в Сент-Хью. Каким-то образом я сдержал порыв врезать и ему. Слава бежит впереди тебя, Дора, я знал, что так будет. Ты покорила Оксфорд.

В общем, ты права — я трус. Поэтому я планирую в конце года уехать в Кембридж, пока эта печальная история не погубила нас обоих.

И последнее, что я хочу сказать: спасибо тебе за то, что любила и оплакивала меня. Я не заслужил ни того ни другого, но благодарен тебе. Прими мои глубочайшие извинения, Дора, и искренние пожелания здоровья и счастья в будущем. Я был