Тиран Рима - Саймон Скэрроу

Буллон осторожно поднял сына, голова мальчика безвольно откинулась, руки и ноги болтались в воздухе.

- Освободите дорогу! Моему мальчику нужна помощь! Камилла! Тащи врача! Быстро!

Он сделал лишь несколько шагов, когда его жена вдруг издала звериный вопль, схватила окровавленный топорик, брошенный кем-то в бою, вскинула его над головой и ринулась на хвост колонны.

- Вы, скоты! Вы моего сына убили! Я вас всех, ублюдков, перережу!

Она бросилась за ними по улице, одной рукой приподнимая подол своей столы, лицо искажено бездонной яростью. Задний ряд развернулся к ней и поднял щиты непрерывной линией, пятясь назад под команды опциона. Мгновение спустя женщина настигла их и яростно ударила топориком по щитам – глухие удары разносились эхом по тесным стенам улицы. Она преследовала их ещё несколько шагов, затем остановилась и повернулась к толпе, наблюдавшей с площади.

- Чего вы, на хрен, тут стоите?! - взвизгнула она. - Они моего Урсона убили! Сына Буллона! Почему, никто ни хрена не сделает, вы, поганые трусы?!

Она развернулась обратно, тяжело дыша, и снова пошла в атаку. За её спиной Катон заметил, что некоторые из головорезов двинулись вперёд. Он понимал: нужно остановить этот фарс, пока ещё кто-то не пострадал.

Он подошёл к заднему ряду, выбрав момент так, чтобы просочиться меж солдат сразу после нового удара по щиту. Женщина уже поднимала топорик, но Катон схватил её за запястье одной рукой, а другой мгновенно выбил оружие.

- Достаточно! Мальчишек ты получила, Камилла. Иди назад и займись сыном.

Она бешено смотрела на него и пыталась вырваться, заставив Катона схватить её и за другую руку. Она извивалась, как разъярённая кошка, и ударила его ногой по голени. К счастью, вскользь. Она прошипела и плеснула ему в лицо слюной, затем дёрнула головой и попыталась укусить его за предплечье.

- Хренова ведьма! - рыкнул он, разжав правую ладонь и врезав ей по щеке. На миг она застыла, ошарашенная, но затем сузила глаза и замахнулась. Катон снова поднял руку.

- Не вынуждай! В следующий раз я тебя уроню, и ты больше не поднимешься!

Она замерла, затем прорычала.

- Ты за Урсона ответишь, гад!

- То, что с ним случилось, – твоя вина, - резко отрубил Катон. - Этого всего бы не было, если бы не ты. Твой сын был бы цел, как и мои люди, и твои. Вон отсюда! Убирайся от меня. Если ты или твои дружки попробуете ещё хоть что-то – отвечать будешь ты. Я вернусь сюда с людьми и выловлю каждого, и клянусь богами – пощады не будет.

Она увидела ярость и враждебность в его глазах и попыталась отступить. Катон ещё крепче сжал её запястье, показывая, что настроен решительно, а затем резко отпустил. Женщина пошатнулась и едва не упала. Первый из людей Буллона подбежал и подхватил её, но она тут же оттолкнула его.

- Отстань, придурок!

Катон развернулся и быстрым шагом направился обратно к строю. Позади него женщина тяжело дышала секунду, а затем выкрикнула.

- Молись, чтоб с моим мальцом всё было хорошо! Если он сдохнет, так клянусь Юпитером Наилучшим Величайшим, я тебя найду и голыми руками убью! Плевать, сколько времени уйдёт – я переломаю кости тебе, твоей семье и всем твоим людям! В могилу загоню…

******

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

В последующие дни Катон стал ещё более настороже, водя патрули по улицам. Угроза со стороны жены Буллона тревожила его всерьёз. Одно дело, когда какой-нибудь варвар на дальнем рубеже клянётся лично свести с тобой счёты, и совсем другое, когда под удар могут попасть Луций и Клавдия. Он не сомневался в возможностях римских банд. Захотят и найдут любого, в городе или в его окрестностях.

Катон чувствовал облегчение от того, что ещё после ужина у Веспасиана отправил Клавдии послание с предупреждением: смотреть в оба и обращать внимание на любых чужаков, появлявшихся у виллы или в ближайшем поселении. Он также просил выделить людей для охраны самой виллы и следить, чтобы Луций ни на миг не оставался без присмотра. Макрон тоже предупредил Петронеллу – на случай, если Буллон выяснит, кому принадлежит дом в Риме, и решит нагрянуть туда со своими головорезами.

Однако никаких признаков того, что Буллон ведёт на них охоту, так и не появилось, и спустя десять дней тревога Катона начала понемногу отступать. Мысли снова сосредоточились на его главной обязанности – поддержании порядка. Зерно больше не нормировали, поскольку поставки в город наладились, и напряжение в толпе слегка спало. Всё ещё ходили слухи, что в кладовых дворца не осталось запасов, но пока зерно выдавали регулярно, такие пересуды большого вреда не приносили. «И всё же», - размышлял Катон, - «стоило случиться серьёзному сбою с поставками, и недовольство вспыхнет моментально. Истина, старая как мир: любая цивилизация, хоть самая утончённая и дисциплинированная, отделена от бунта всего несколькими пропущенными приёмами пищи. И Рим, при всём своём величии, не был исключением».

Жизнь изо дня в день, под гул едва сдерживаемой ярости толпы, которая в любой момент могла сорваться и перейти в открытое кипение, ложилась тяжким бременем на командира, офицеров и рядовых городских когорт. Бременем, от которого Катону стало хоть немного легче, когда Тигеллин перевёл центуриона Макрина на службу в императорский дворец.

Напряжение на улицах усугублялось легкомысленным обращением Нерона с Октавией и тем, как бесстыдно он выставлял Поппею напоказ. Несмотря на то что зрелище в Большом цирке ненадолго отвлекло толпу от тревог из-за зерна, вид императора, умиляющегося своей любовнице, вызвал насмешки и выкрики с требованием изгнать Поппею. Сначала Нерон делал вид, что не замечает, но на третий, заключительный день представлений его всё-таки довели.

Когорта преторианцев ворвалась в самый шумный сектор трибун, размахивая дубинками, и разогнала народ, уложив десятки и ранив сотни. Остальные зрители вскочили на ноги и взвыли от возмущения, но тут в проходы вошли новые преторианцы и встали перед толпой. Крики постепенно стихли, и люди молча смотрели на избиение, пока Нерон не поднялся со своего ложа, чтобы обратиться к ним. Это, заявил он, предупреждение каждому, кто осмелится оскорбить женщину, которую он избрал новой императрицей. Отныне все обязаны проявлять к ней верность и любовь или же расплачиваться.

Результат того дня был предсказуем: настроение римлян, и без того измотанных удушающей жарой