Некоронованные - Дмитрий Георгиевич Драгилев

дырокола. Раньше надо было менять профиль. Коллеги, момент, из вас никто не задумывался, почему, собственно, „Бурлеск“, а не, скажем, „Сусанин“, ведь это так хорошо, я бы сказал, символично: зашел и не вышел?

– Я, когда начинал учиться, – снова вступает в беседу Бен Барсук-Арсухин, теперь без всякого внимания к теме, – очень боялся, что за время моей учебы, иными словами, пока я вырасту, трава перестанет быть зеленой и сочной. Поэтому вырос и радуюсь, как только обращаю внимание на то, что она такая же, какой была в моем детстве. Что еще человеку нужно? Что еще делать? Да и нужно ли вообще что-то делать? Надо радоваться, имея снова и снова возможность наблюдать свежую зелень под подошвами обуви.

Барсук меланхолически вздыхает.

– Эй, человеки, какого…? – мрачно каркает Биксин. – Какая трава? Что за намеки? При чем тут обувь и гусли? Разве это темы для передач? Арсухин, ты забыл? Государство – наша древняя тема! Государство должно заботиться о слабых и немощных травоядных, а хищники помогут себе сами, если у них есть свобода. Это же твои слова! Вон красавцы из „Бурлеска“ уже закрывались, и снова, несмотря ни на что и времена не лучшие, дела у них идут неплохо. А где они взяли деньги? В центрах научно-технического творчества молодежи или еще раньше, в глубоких ползунках КАТЭКа? Кстати, кто-то еще помнит, что такое КАТЭК?

– Никто не помнит. – Голос Шустрова кажется металлическим. – Тебе-то какой пень? Краситель ты. Аннато ачиоте. Bixa orellana. Занадто! Ну раздобыли и раздобыли. Какая разница, какие тумбочки помогли. Волка ноги кормят. А где сейчас не волки?

– Если ты, друг мой, выбился в золотари… – В манере Биксина угадываются загадочные, сардонически-зловещие нотки. – Раздолбили. Плоды лета ягодного. Фраера́ забили стрелку, а стрелка внизу застряла между сто сороковым и сто шестидесятым делением, вверху между сто седьмым и сто восьмым. Короче, береги свой адреналин.

– О чем ты? – с притворной невозмутимостью реагирует Шустров.

Следующая реплика Биксина кажется странно расхлябанной:

– О шкале старых радиоприемников, сделанной в виде иллюминатора. Все, спорщики. Все, зоилы. Атанда. Западло разъяснять народу особенности собственной конверсации.

– Да ладно, мальчишки, хватит прикалываться. – Пруденс наслаждается ролью арбитра. – Неужели неясно? Стрелка на шкале показывает половину восьмого вечера или два часа дня – единое и неделимое время суток.

Неожиданно резковато и отвлеченно встревает Барсук:

– А ты невероятно догадлива. Кто бы мог подумать! Разве это не наше время эфира, наша волна, не она ли баюкает одиноких путников, припадающих к теплым корням? Может быть, в тихой волне барахтались торопливые птички с почтовой маркой в клюве, на которой серебрился благословенный город Бровск. Новодубровск серебрился, понятное дело, в лунном свете. В чем еще можно серебриться? В каком тузлуке? Как говорят писатели, месяц, похожий обычно на серп или ломтик сыра, иногда напоминает лимонную дольку. Или мармеладку, сделанную в виде лимонной дольки.

Биксин что-то нецензурно рявкает. Его осаживает Шустров:

– Остынь, Валериан. И отстань. Валерианка тебе поможет, как заграница Воробьянинову. – Шустров любит в себе олимпийца. – Я всегда знал, что у тебя аллергия на лимоны. Хождение корреспондентов за три моря только начинается. Между прочим, способность наших вылезать в Европу раньше определялась степенью знания языков. В первой части фильма Штирлиц без устали посещал кафе, кажется, одно и то же кафе, во второй – он ездил не покладая рук. Бесперечь, да, Арс? У выхлопной трубы его «Мерседеса» клубился дымок. Знаешь, такими кокетливыми колечками, как хвост у хорошо знакомого нам пса по кличке Мередит. Однако самое главное, что все мы в одной упряжке. Супонь формидабль[97]. И да здравствует город Новодубровск! Лучше быть дядькой в Киеве, чем бузиной в огороде.

Но Биксин неумолим. Вероятно, за время дискуссии он успел не раз отхлебнуть из любимой фляжки, которую часто в кармане таскал. Речь его на сей раз клокочет колоритом особым:

– Ты закончил? Слезь с трибуны. И вообще, хватит орать. Ты звонишь не по межгороду. Телефонных будок больше нет. Ха! Отменят и нас. Вот-вот, помяните мое слово, отменят. Зато пьяницы припадают даже не к телефонам. И не к березкам! Девочки бывают березовые и ольховые. Не знали? Из настоящего красного дерева. И очень самостоятельные. А мы не припадаем. Ни к традициям, ни к лону березовых девочек, ни к лону ольховых. К автономным недрам. И нечего припадать к приемникам, этим ведрам. Ведрам! – Биксин, похоже, звереет. – Страдающим повышенной автономностью…

На треке слышится грохот предметов. Кажется, что с полок рухнул весь лежавший там инвентарь. Биксин дальше льет яд:

– „Валера, я вас сто лет не видел“, – тошнотворно всплеснув руками, восклицает одна такая березовая девочка при встрече на улице. „А я вообще никогда“, – объявляет дуб, шумящий рядом. Дуб-эскорт. Вот при каких обстоятельствах до меня дошло… Знаете, что дошло? Что делать радио в нашем городе, это… это, простите, круто. То есть это самая неслыханная, самая удачная возможность конкретно замаскироваться. Нас не только не видят, нас еще и не слышат. Вся редакционная почта – сплошная туфта. Может быть, эти письма нам пишет Сидоров. А, Сидоров, признавайся! Это же ты убил кассира? Так что я подвергаю сомнению заведомое знакомство таксистов с нашими голосами. Страдающих повышенной алко, алко… голь на выдумки… Сидр, ты прав. По голосу они узнают только шалав, катающихся в их шаландах, вот вывод, который недавно сде… недавно я сде…

Пруденс не хочет дожидаться финала.

– Я здесь один, ты мне шепни, какие корабли разбиты. Стихи Леонида Губанова, – перебивает она. – Восемь поцелуев мелким почерком и случайный холодок кольчуги, а потом – все волчьи наши почести и легенда, что в углу ночует.

– Это в какой связи?

– Это о нас.

– И что же в нас такого легендарного? – спрашивает Биксин со смешным и почему-то сальным акцентом на слоге „дар“. Его артикуляция становится похожей на речь героев мультфильмов. Кажется, он добреет и, подхватывая отсылку к Губанову, с паузами перечисляет:

– Мы не „Шансон“… и не „Хит FM“… И даже не „Маяк“… Мы не там… и не здесь… Это нам… и почести волков… и миф бродяг… и панцирь черепаший…

– Пресс-папье, пресс-папье, – напевает Шустров на мотив „Домино“, – какие вы все-таки энциклопедисты. Циклопы просто. Непредставимая кладезь! Экспрессионисты, а не пресса. Сионисты по срочному. Прохладный блюз! Проблема многих стилей джаза в том, что они подразумевают очень романтическую и очень одинокую музыку. Почитайте вот эту стенограмму. – Шустров, видимо, поднял с пола одну из тетрадей. – Первая запись: хрип, качка, пестрота. Вторая запись: лишние звуки, хрюканье. Третья: шепот, хрип. Четвертая запись: стук