Некоронованные - Дмитрий Георгиевич Драгилев

Не к месту, но ко злобе дня мне хотелось сказать что-то чрезвычайно умное. Цитировать Велимира? Опять поплелся на мысленные склады, нашел карманный оракул.

«У Целана круглосуточно пили черное молоко рассвета, – думал я. – У Паустовского по ночам пили чай, набирая воду в течение часа. Плавящиеся пески, исполински ржавое солнце, дымившее весь день над лесами горелыми, которые автор видел сам и герою лишь поручил. „Горящая мышь перевешивается через собственную тень и летит в абсолютное отсутствие“ – у Парщикова. У прозорливца Твардоха, есть такой поляк, „норы, выцарапанные в твердой, сухой земле и прикрытые одеялами, и ползущие по ним зыбкие белые круги, отбрасываемые прожекторами“, их видел его „лирический герой“[100]. И вот теперь еще модный мем от Проханова – народ-хомяк, народ-бурундук, которому легко будет к корешкам подключиться. Припадая к традициям».

И мой сурок со мною. Цитировать всех не стал. Именно про хомяка и доложил подруге.

– А я смотрю, кто у меня луковицы гладиолусов во дворе выкопал! Аккуратно так. Решила, зверь какой… – Подруга на секунду замолчала и провозгласила: – Но тем не менее – все хорошо.

– Хорошо?!

– Конечно! Беженцев ждут, волонтеры по сорок часов без продыху: встречают, помогают с маршрутом, успокаивают, определяют в то или иное жилье. И ты теперь тоже. – Она по-прежнему говорила чуть слышно, но уже более раздумчиво, подняв глаза на единственный уцелевший стенд.

Вместо карты города в этой витрине красовались афиши. Может быть, потому подруга сказала:

– Берлинским театром имени Алессандро дель Фине, как и прежде, бодро заведует Минерва Мэйфлауэр из «Гудзонского ястреба». По радио, как и встарь, выступают или анонсируются «Свингующие сурки»…

Я снисходительно покачал головой:

– Ты знаешь устройство атома? Помнишь, как это выглядит?

– Ну вроде.

– А устройство галактики? Солнечной системы?

– Конечно.

– Сходства не замечаешь?

– Что за банальная мысль, сходство налицо.

– А ты не допускаешь, что все мы – атомы Бога? И в Берлине всего лишь посягали на право чувствовать хоть какую-то причастность к чину гавелян, восставших из небытия. Наше зыбкое право быть здесь. Будто они нам вручили переходящее. В лесах по-над Шпрее, где вода цвета огуречного рассола.

– Да ладно тебе с былинными гавелянами. Могу опять сослаться на Панталыкина твоего.

– Вы с ним общаетесь, фройляйн?

– Нет, это он сам сутками в соцсетях сидит. Как истукан. Ты не заметил? Пишет, дескать, лучше война, чем очередной виток пандемии, которая… подожди, сейчас покажу… вот: придумывалась затем, чтобы народы продемонстрировали свою лояльность правительствам. Тем паче что войну кому-то давно хотелось развязать. Присматривали только подходящий бикфордов шнур и кандидатов на вылет. А дразнили-то как! Зато теперь, похоже, подписан указ, как он там выразился, о несовместимости государств. Новая фаза независимости. Кое-кто считает, что индульгенцию получил. Паушальную. Лицензию на ненависть. Ну и цены на бензин можно поднять, на еду.

«Волнительная трактовка», – ухмыльнулся я, но виду не подал. Обнажает смыслы всех процессов. Хурма, хурма, где ваша сладость. Диалог превращался в неспелую вяжущую хурму – затягивал, обматывал бесконечной, в меру липкой медленной лентой. На хрена мы все еще здесь, в этом обморочном здании. Выморочном. Шарим глазами по стенам, когда и так уже все понятно. Что делают здесь другие пассажиры? Почему-то вспомнил свою двадцатилетней давности поездку на Азовское море – через Мелитополь и Днепрогэс. Днем – гнусаво-манерный призыв офени – «Мороженое, замороженные соки», то жалобно, то гордо разносившийся по всему пляжу. Сколопендр, спускавшихся по стенам с подшивных конструкций. На сон грядущий. В комнате приходилось с силикатным кирпичом дежурить, чтобы милое насекомое куда-нибудь не заползло. Вспомнил про птичек, живущих в оставленных норах, издающих звук «чик-чэк-чэк». Поселятся ли они сейчас в чужих берлогах брошенных? Смогут ли выглядывать из календарных ячеек-кармашков на манер кукушек? Вместо орудий, их дыма, басового хода, наиболее распространенным вектором которого является нисходящий – элемент хроматических ламентаций по малым секундам. Бах, Месса си минор.

Вот привез доставшихся мне беженцев в Баздорф, где нашлось аж две семьи, готовые их принять, – семьи смешанные, немецко-русские. Вопрос «откулева?» уже почти не задается. И никакие дубовые чиновники Баумгольцы не чинят препятствий. Жилье – пожалуйста, разрешение на работу имеется. Хотя в зале ожидания ни объявлений, ни указателей. В приступе дискуссии и рефлексии мне показалось, что стенд, возле которого мы застряли, особый. Не жуткое окошко плохо откалиброванного календаря, плачущее, что твоя дыба, по ваххабитам, с надписью «Их разыскивает», а всего-навсего скромное, безопасное: «Требуется попутчик». Основные приметы: белое пятно над глазом, рыжеватая грудь. Saxicola, не играющая на саксофоне. Схватить бы эту птицу за лапы и полететь в оливковые эдемы. Спросить бы часового мастера Нууца, чего он хочет. И из какого сора на самом деле ваял-клепал календарь свой. Коробка картонная, плоская, бонбоньерка будто, расположения отверстий намечены контурами. То рядами, то вразброс. Тридцать одно отверстие вырезается при помощи обычных канцелярских ножниц. Окошки – как и ошибки – открываются сами. Но мастер Нууц не ответит, а люди ждут.

– Назови мне уровень, на котором тебе объяснить, – вернулся я к разговору. – На уровне комментария, намека или секрета?

– На каком не обидно. Хотя нет. Нам с тобой совершенно некогда. В другой раз.

– Да, некогда, – спохватился я. Между тем башка подсовывала странный ответ: «Что делают ведущие спортивных репортажей? Кричат. От переизбытка эмоций? Чтобы услышали зрители на трибунах? Вопят ради вящего участия, из поколения в поколение. Из черных репродукторов когда-то и вопили так же истошно. Ничего не изменилось. А ведь это птичкам кричать положено. И их крик и галдеж могли бы воспроизводить радары. Вместо блица, если превышаем скорость. Когда за флажки. Или если нет поста с диспетчерской сигнализацией… Гринин проходит по центру, потом бьет по воротам. Попадает в окошко календаря. В силу вступил пятый месяцеслов Хуучина Зальтая. Механизм стрекочет. Ох, стрекочет вовсю. Некоторым фигурам пересадили фантомную память. Но любил же повторять мастер Нууц, что от болезненного проникновения образуется жемчуг. Да и поэт варил золото аки вулкан. Хватило бы серебряной изнанки, точнее – начинки, перламутра. И вообще будем считать, что на дворе неучтенная, двадцать пятая, чисто мнимая стража шлемоносного филимона, перепелятника и обыкновенного цхогунка».

Примечания

1

Грубое немецкое ругательство.

2

Неремонтопригоден; необратимый, непоправимый ущерб; не восстанавливается в функции.

3

Только не вздумай мешать мне, стать на моем пути! (нем. идиома).

4

Дуб (биологическое