Комната одиночества - Александр Павлович Волков

– А что такое ипохондрия?

– Знаешь, когда я работал в психушке, был у меня один ипохондрик. Он жаловался так: у меня высыхают мозги, осыпаются в бронхи, вызывают кашель, и я чихаю, а потом наступает воспаление легких.

Тут к нашему столику подсели местные ребята с густыми черными усами, стали знакомиться, заставили весь стол бутылками, загыркали со Светкой на своем языке. Потом начались тосты. Далее уговаривали нас остаться у какого-то Шалвы на ночь. Но я из последних сил поднялся и потащил пьяную Светку за собой. Правда, эти чернявые успели нас основательно облизать, когда прощались. Чтоб они провалились!

В самолете я заснул, и открыл глаза, только когда приземлились. Сразу увидел, что Светки на месте уже нет, и что вышли почти все пассажиры. Я выбежал с чемоданчиком на поле, но Светка как, сквозь землю провалилась. Спросил мужика, чью рожу запомнил по самолету:

– Ты не видел, мужик, молоденькой такой грузинки, со мной в самолет садилась?

– Она взяла такси и минут пять назад уехала.

«Ну, слава Богу», – подумал я и пошел искать и такси, и пиво.

В интернатуру, естественно, опоздал, в телефонограмме, как водится, все напутали. Но папа Ерхов, начальник интернатуры, пошел на милость, построил меня в течение получаса у себя на ковре, а потом приказал получить белье у дежурной. Отличный мужик.

В общем, проучился я чуть более месяца. Пока встречался с ребятами, которых не видел со дня выпуска, пока обтирался в группе, пока договаривался по всяким мелочам с преподавателями, успел влететь в очередную неприятность. Точно, мне на роду написано влетать в неприятности. Что поделаешь – по таблице Розенцвейга я выдаю только агрессивные ответы, а значит, обречен на «залеты». Обидно, ведь в душе я никому не желаю зла.

Как-то поссорился с Валькой, подружкой, а как теперь оказалось, нынешней моей женой. Так вот, поссорился с Валькой и пошел в гости к Сашке Целомудрому, он мне написал на клочке бумаги свой адрес. Сашка из одного со мной учебного взвода, я с ним в «системе» даже дружил, по пивбарам шастали. Кореш на все пять баллов, а тут его лодку перевели с севера к нам, на юг, и он снимает комнату в частном секторе. Но в тот вечер я до Саньки так и не добрался. Пошел по каким-то улочкам, которые, наверное, проектировались во времена татарской экспансии, не иначе. Улицы, видимо, строили после того, как бык помочился, так извивались передо мной. Иду, иду, везде номера домов заляпаны чем-то и темнота такая, будто я давно страдаю куриной слепотой. Потом вижу, впереди забрезжил фонарь на перекрестке. Правда, фонарь еле-еле горит, как будто лампочка у фонаря гигантскими мухами засижена. Но это лучше, чем полная темнота. Выхожу на свет, точно – перекресток. Сечет мелкий и нудный крымский дождик, в свете фонаря видны мелькающие дождинки, а под фонарем стоит группа подростков и кутается в непромокаемые куртки. Я подхожу и спрашиваю:

– Ребята, не знаете, в какую сторону дом номер сорок восемь?

– А почему так грубо спрашиваешь? – отвечает ближний ко мне, и я вижу, как тянется кистью правой руки к рукаву на левой.

– Что-что? – не понял я, но в тот момент парень резко выбросил руку, меня пронзила такая страшная боль, будто через левый глаз пропустили раскаленную стрелу. Теперь-то я знаю, что этот гад ударил меня нунчакой. Уж больно характерное повреждение оказалось. А что, тренированный подсвинок, кто ему помешал бы? Да и закон он знает, всегда окажется виноватым военный.

Я могу представить, как дальше все происходило. Шлепнул, значит, мне по мордам этот ублюдок. Я лег отдохнуть на мокрый асфальт. Они (тут два варианта) или бросились врассыпную, что маловероятно в том районе, в то время суток мог появиться разве что пьяный милиционер, или по второму, а это значит, что они обыскали мои карманы, взяли из удостоверения личности все деньги, ведь не могли деньги забрать свои? И оставили отдыхать. Заботливые парнишки. Так, оставили, значит, отдыхать, а далее, видимо, так: какой-нибудь хорошо проинструктированный таксист Иванов вырулил на освещенный перекресток после того, как отвез покупателя с водкой, и чуть не придавил советского лейтенанта, отдыхающего на мокром асфальте. Но сработал рудимент человеческой жалости. И таксист тоже обыскал мои карманы, но раз ничего не нашел, то вступила в силу инструкция – всех военных доставлять в сомнительных ситуациях в комендатуру на Ленина. Так и было сделано. Правда, одна накладка появилась, пока водитель Иванов, или как его там, ходил за патрулем в здание комендатуры, я пришел в себя и выполз из машины. Смотрю, – комендатура, я на ноги и ходу. Но дальше парадной прокурора не продвинулся. Да, потерял я в тот вечер бдительность. Поймали меня матросики, хорошо на флоте кормят, навалились на плечи, повисли, а мне много не надо, у меня портрет не как у Поля Робсона. И все, с разбитой мордой, с запахом того самого, чего не должно быть, когда переступаешь порог комендатуры, я был водворен в камеру.

В камере разболелась голова, я пропальпировал, насколько позволяла боль, свою скуловую кость, и понял, что она сломана. Одна из палочек нунчаки была, видимо, эбонитовая, и надо же, на сантиметр выше попади этот любитель восточных единоборств, бродить мне косым, в полном смысле слова, попал бы, гаденыш, в глаз.

Мерзость, какая, бить беззащитного, нет, что ли больше развлечений в этом городе? Я помню череп, что лежит в музее на кафедре судебной медицины, проломанный нунчакой. Страшная штука эти палочки. Могли бы и меня отправить к предкам, а череп переправить в музей кафедры.

Деж по комендатуре, когда заводил меня в камеру, спросил:

– Ссадину обработать?

– Пошел ты знаешь куда! – выругался я. – Сам знаю, как ссадины обрабатывать.

А матросик, что шел сзади, зашептал:

– Товарищ лейтенант, вы мочой рану промойте.

Я понимаю матроса, добрая душа, только кто ж обеззараживает раны экскрементами? Но стало на душе приятнее. Вот от кого нельзя ожидать подлости, так это от матроса, а говорят, что куда матроса ни целуй, везде поясница. Еще нужно покопать, как следует, кто это говорит, сам, небось, не ангел.

Так вот, башка стала буквально раскалываться от боли, любой звук раздражал, а тут в камеру втолкнули пьяного в стельку майора. Вот кому было хорошо. Как его втолкнули, он просеменил к деревянному возвышению и рухнул, как пулей занозенный. В какой позе упал, в такой утром и проснулся, и