Повести и рассказы - Амирхан Нигметзянович Еникеев

него, то ли на себя, я начала бить по клавишам: до, ре, ми, фа, соль… Вот так! А из звуков получаются гаммы, как говорит Салих… мой Салих-абый. Пальцы перестали бегать. Ты, Салих, связываешь мне руки, перестань возникать перед моими глазами!.. Или приди, сядь, мне так легко и приятно играть, следуя за тобой!.. А иначе не получается, не получается же! Хватит!

…Быстро взлетев со своего места, не глядя по сторонам, я спешно вышла. Поднявшись к себе, спряталась под одеяло. Оказывается, мне только этого и надо было – выплеснуть накопившиеся слёзы… Давай, пусть они льются, только пусть все выльются!..

А к вечеру буран затих. Через некоторое время как ветер ворвалась Сабира:

– Кончай лежать и хныкать, пойдём снег разгребать, – она потянула меня за ноги.

– Постой, что ты делаешь, больно же, глупая!

– Вот недотрога!.. Давай, вставай, вставай!

Разве можно избавиться от этой чертовки, я быстро встала.

Спустились в кухню, и, надев старые бешметы, валенки, мы взяли варежки и вышли во двор. Папа был уже там и сгребал снег возле сарая-каретника. Я выбрала себе деревянную лопату полегче. Сначала мы прочистили дорожку к воротам, затем вышли на улицу, чтобы расчистить снег у ворот. Здесь буран намёл толстый слой снега, и пока мы его разгребали, раскраснелись, стало жарко. А ведь разгребать снег – очень приятная работа. Свежий воздух, непрерывное движение смывают всю вялость. Во-первых, становишься лёгким. А потом, у бурана есть только ему присущая прелесть и веселье. Природа после того, как отбесилась, становится какой-то обессилевшей, смягчившейся. На улице спокойно, тихий воздух, ни одна ветка не шелохнётся, не слышно ни шороха. Облака рассеялись, небо посветлело, стало выше. Сахарно-белый снег, чистота, а воздух… как родниковая вода, невозможно полностью напиться!.. Мы часто останавливаемся и, опершись на лопаты, отдыхаем.

– Ну вот, ты разрумянилась, как анисовое яблочко, – сказала мне Сабира.

– А сама… как спелая вишня, ущипнёшь, того гляди кровь брызнет!

– Раньше, чем моя кровь польётся, из тебя душа выйдет, – ответила Сабира, толкнув меня.

Я чуть не упала, а она залилась смехом. И тогда я сама двумя руками быстро толкаю её. Сабира шлёпается в снег, а я бросаюсь на неё сверху. И стараясь утопить её в снегу, приговариваю:

– Это чья ещё душа выйдет, чья выйдет.

Но Сабира сильнее. Руками и ногами, отбросив меня в сторону, она в одно мгновение оказывается верхом на мне. Как мальчишка… Я, испугавшись, начинаю её умолять:

– Сабира, ты что делаешь, бессовестная! Вставай, отпусти! Отпусти, говорю! Папа увидит, что скажет?!

– Твой папа не увидит! – отвечает Сабира и ещё пуще поддразнивает меня. – А вот если твой Салих увидит, интересно, что скажет, а, барышня Гуляндам?! Ты этого боишься?

«Твой Салих!» Это что за слова? Мне стало так неловко, так стыдно, от обиды даже слёзы подступили к глазам.

– Пусти! – крикнула я чуть не плача. – Бесстыжая!

Сабира, похоже, и сама поняла моё состояние, тут же встала на ноги и мне помогла подняться. Отряхивая с моей одежды снег, она старалась успокоить меня:

– Ну, ладно, ладно, не сердись, я ведь просто так, пошутила!..

Я не ответила, не в силах была ответить. В шутку ли, всерьёз ли, но она задела мою душу. Позднее, когда я успокоилась, и обида ослабла, скзазанное ею «твой Салих», дразня меня, долго ещё звучало у меня в ушах. Одним только словом она разоблачила мою самую дорогую, самую скрываемую тайну. Вот так прошёл мой… буранный день!

VII

В конце концов и нашего папу сдвинули с места. Сегодня с утра – мы ещё пили чай, к нам пришёл член Уличного комитета Хайретдин-абзый в сопровождении какого-то военного. Сабира, открывшая им дверь, побежала впереди их и тревожно сообщила: «Пришли!». Мы замерли и, только увидев на пороге Хайретдина-абзый, немного успокоились. Хайретдин-абзый много лет служил кучером у Сагдеевых и по старой привычке очень громко поздоровался:

– Ассаляму агалейкум, Ахметжан-абзый!

– Вагалейкум ассалям[39]! – ответил папа, встав из-за стола. – Проходи, Хайретдин!

Тут же из-за его спины показался военный человек, тщательно отряхивающий свою обувь.

– Мы по делу пришли, Ахметжан-абзый! – сказал кучер.

– Вот как, ну проходите, пожалуйста, какое дело?

– Этот товарищ от коменданта пришёл, сам скажет.

Однако человек, одетый в стёганую куртку с поясом, на котором висел наган, не спешил говорить. Сначала он почему-то с большим вниманием обвёл взглядом наш зал и только после этого произнёс: «Здравствуй, хозяин!»

– A, оказывается свой, мусульманин, – обрадовался папа. – Слава Богу, брат, проходите сюда! Видать, немного ругаете нас[40]. Мама, давай освежи самовар!

– Нет, – сказал военный, подняв и опустив руку, – мы сюда не чаи распивать пришли, извини!

Затем, оглядев свои сапоги, потянулся к стоящему в сторонке стулу. Папа ему тут же подвинул стул. Усевшись, военный отпихнул в сторону серую солдатскую краснозвёздную шапку и вытащил из-за пазухи сложенную пополам тетрадь. Папа сначала не знал, что делать, затем, попятившись, сел на один из стульев.

Военный замёрзшими пальцами с трудом открыл тетрадь и стал рассматривать.

– Имя, фамилия?

– Наше? Ахметжан мы, Ахметжан Султанов.

– Верно, Ахметжан Султанов! Сколько лет?

– Скоро пятьдесят пять исполнится, если Бог прикажет.

– Когда это «скоро»? Через несколько дней, через несколько недель, что ли?

– Нет, не так, скоро, как там вас, товарищ, брат?.. Весной, в апреле, Бог даст!

– А-а, далеко ещё, – сказал военный, задрав подбородок. – Вот так, Ахметжан-абзый, сегодня вы должны пойти в комендатуру железной дороги.

Папа заметно побледнел.

– Зачем? Сделайте милость, скажите?

– И без милости скажем об этом!.. Мы мобилизуем вас на работу.

– Так, а какая работа, можно узнать?

– Снег сгребать… Очищать железную дорогу от снега. Составы не могут пройти, дяденька, в город не приходят дрова, можем остаться без света и воды. Положение такое, народ мобилизуем!

– Понятно! – сказал папа. Он уже всерьёз успокоился, но всё же, откашлявшись, спросил: – Гм-гм… А это обязательно?

Военный как-то странно посмотрел на папу:

– А вы как думаете?

– Извините, брат, спрашиваю, потому что не знаю.

– Или вы работы боитесь? – сказал военный, не слушая папу.

– Нет, работы мы не боимся. Мы к труду привыкшие.

– Это служа у богачей доверенным, не так ли?

– Это уж потом. А вначале и за лошадьми ходили, и грузы таскали…

– Вот и хорошо! Попробуйте снова стать рабочим… Вот так, дяденька, не позднее десяти приходите. Не забудьте лопату, а ещё какую-нибудь еду дня на три!

– Почему? – растерянно спросил папа. – Разве нельзя будет пойти домой?

– Если отправят далеко – не получится!

Военный поднялся со стула, ещё раз почему-то обвёл взглядом зал.