Повести и рассказы - Амирхан Нигметзянович Еникеев

резкий ветер и вот в какой ужасный буран он превратился. Ужасный буран разбудил его, наверное, пугая, как и меня. И он, распахнув свои синие глаза, слушает, наверное, звуки бурана, о чём-то размышляет… расстояние между нами небольшое – дом, где он живёт, стоит на Мещанской – чувствует ли он, что это близко? Или ему это расстояние кажется большим? Далеко ли, близко ли мы друг от друга?.. Далеко ли, близко ли?..

Ну скажи, что я не глупая, о чём размышляю! Буран в этом виноват, буран с ума сводит, буран всё, что есть, то приближает, то уносит вдаль. Вот когда буран утихнет, всё вернётся на свои места, и я, возможно, в какой-то момент всю настоящую правду пойму. Настоящую правду?! А нужна ли мне эта «настоящая правда»? Что она мне принесёт – радость или печаль? Боже, опять непонятно о чём начала думать… Нет, надо вставать, вставать! Если лежать и слушать этот дико-зловещий буран, похожий на чёртов оркестр, можно с ума сойти, ей-богу!

А времени уже много, наверное, прошло, домашние уже давно встали… Наш папа терпеть не может, когда опаздывают к утреннему чаю, надо скорее собраться. Особенно не любит он, если пробудившись, потягиваясь валяются в постели – считает это дурной привычкой… Проснулся – вставай, не поддавайся бесовскому наваждению, говорит. Прав отец!..

И чтобы не поддаваться бесовскому наваждению, я сбросила одеяло и проворно села. Спустила ноги на пол, подцепила тёплые чувяки и одела бумазейный халат. Прибрав волосы, повязала батистовую косынку и беззвучно, как кошка, спустилась на кухню. Чай, конечно, уже попили, самовар с чашками из зала перенесли на кухню. Мама с некоторым укором сказала:

– Долго спишь, дочка.

Как любимая дочка, могла бы соврать, мол, голова болит, но я поленилась врать, а только ответила:

– Но ведь на улице буран.

Ответ прозвучал по-детски, и мама невольно улыбнулась:

– Тогда зачем встала? Надо было дождаться, когда буран утихнет.

– Проголодалась, – объяснила я и, усевшись за стол, начала есть оставленную мне яичницу, затем выпила чай с молоком и мёдом.

Вымыв и вытерев освободившуюся чашку, Сабира с хитрой улыбкой спросила меня:

– Ну, барышня, что во сне видела?

Я поняла, с какими мыслями она спрашивает, поэтому весьма беззаботно ответила:

– Да так, не запомнила, очень крепко спала.

– Ай-хай, неужто правда? – спросила Сабира недоверчиво.

Затем, быстро взглянув на хлопотавшую у печи маму, шёпотом произнесла:

– Может, того синеглазого парня видела, не может он не присниться тебе?!

– Тише! – сказала я ей укоризненно.

А она, негодница, гремя чашками, подмигнула мне: дескать, не бойся, не услышит, а если услышит, ничего не будет!

Чтобы не услышать от этой болтушки ещё что-нибудь подобное, я сделала вид, что смотрю в окно. А буран шумит прямо под окном, как будто кто-то бешено треплет шерсть – ничего невозможно увидеть. Только слышен вой ветра, то яростно усиливающийся, то временами притихающий. Мне почему-то тревожно, тревога аж колотится во мне, растерянно размышляю, что делать, а самой даже пальцем пошевелить не хочется. Можно было бы в моей комнате с Сабирой, взяв карты, сыграть в «дурака», но боюсь, что её безостановочный язык будет дразнить меня, раня мою душу. Я ведь о Салихе люблю только думать, но не говорить, особенно терпеть не могу, когда другие о нём говорят… И что делать?.. И зло берёт на буран, как будто он виноват в моей тревоге, отчаянии и бездействии!

А вот Сабире, хоть камни воспламенятся, – всё безразлично. Вот она, натянув белоснежные шерстяные носки, как ветер, кружит по дому. Одно дело завершив, тут же берётся за другое и при этом ухитряется и болтать, и смеяться, и даже петь. Накрыв голову бешметом, нацепив на ноги войлочные башмаки, она уже успела несколько раз выскочить во двор. Вернувшись и отряхивая снег, она громко хохочет, говоря: «Это настоящая свадьба чертей! Этот день хорош, наверное, чтобы впустить к себе в объятия жениха». Бесстыжая, как только язык у неё поворачивается!

Нет, я должна что-то делать. Верно, каждый раз меня зовёт к себе моя работа, моё утешение: это – музыка, это – пианино в зале. Только сегодня и это почему-то не притягивает. Однако знаю: стоит подойти к инструменту и сесть, моё настроение изменится. После чая я поднялась к себе, сменила халат на платье и спустилась в зал. Папа, как обычно, сидит в кресле, придвинутом поближе к оконному свету, просматривая плохо отпечатанные жёлтые газеты. Присев к пианино, я спросила у него:

– Папа, я тебе не помешаю?

Он, подняв голову от газеты, сказал:

– Не беда! Играй! – И испытующе взглянул на меня при этом.

Этот его короткий взгляд заставил меня съёжиться изнутри, как будто бы папа всё видит, знает и понимает. Однако он никогда ни своих мыслей, ни подозрений, ни упрёков напрямую мне не выскажет, только с мамой беседует. Всегда всё, что хочет высказать, передаёт мне через маму. Понятно, что вчерашний мой поход в театр они обсудили, должны были обсудить – папин взгляд очень чётко это выразил. Ладно, что было, то прошло, я сейчас не о себе беспокоюсь, а боюсь, как бы Салих не пострадал. У папы есть одно неприятное свойство: если он, вот так молча, придёт к какому-нибудь выводу, его, хоть умри, невозможно переубедить. A возможно, мама не всё ему рассказала – разве мать не возьмёт повзрослевшую дочку под своё крыло!

Я осторожно положила руки на клавиши. Что буду играть? Мои пальцы сами по себе нажимают то одну, то другую клавишу – начинают звучать то высокие, то низкие звуки. Они постепенно начинают оживать и объединяться, как услышавшие друг друга птицы. Постой, что это?.. Это же «Сакмар»[38]! Особенно любимая мной мелодия, поэтому она, наверное, сама собой вышла из-под пальцев. Я стараюсь играть не растягивая, не прерываясь на переходах, изящно и мелодично. Про себя я пропеваю слова: «Тальник растёт на берегах Сакмара, а девочки растут в объятиях мам». Папа тоже любит эту песню… Он забыл о своём чтении, только делает вид, что читает газету, а сам слушает. Папина душа ведь не камень, он меня очень любит, даже гордится мной… И всё же, всё же, папа, душа моя, почему же ты по отношению ко мне такую осторожность показываешь?.. Чего опасаешься, что тебе не нравится? Разве у твоей подросшей дочки нет права самой выбирать своё счастье, папа, сердце моё?!

Закончив играть, я склонила голову и примолкла. Мне вдруг захотелось плакать, захотелось тут же встать и уйти. Но я опять постеснялась папы. И вдруг, рассердившись то ли на