Базельские колокола - Луи Арагон

Супрефектура Бонневиля закрывала глаза на происходящее, это было ясно. Кюре жаловался на всё более холодное отношение прихожан и говорил, что правительство в заговоре с профсоюзом. Чёрная тень батюшки Комба, витавшая над разговорами, ещё увеличивала панику. В следующий раз бунтовщики будут бросать уже не только камни… «И теперь, когда число солдат сократили, то самая жизнь наша в опасности!»

Двенадцатого июля мать одного из забастовщиков встретила господина мэра около школы для часовщиков. Было очень жарко. Господин мэр остановился, чтобы отдышаться (было это в полдень) и поговорить с женщиной — она у него несколько раз стирала, когда к нему на праздники приезжали из Лиона родственники.

— Ну что, мать, ваш бездельник всё ещё артачится?

Она ответила, не отвечая: нельзя предавать других, и знает ли господин мэр, как тяжело живётся бедным людям? По мнению мэра, забастовке должны положить конец женщины. Особенно матери. Молодёжь в наши времена — одни ветреницы, думают только о нарядах.

Мать смотрела на него, как будто не совсем понимая, о чём он говорит, и потом сказала:

— Да разве же они не возьмут их опять на работу? Ведь придётся же.

Мэр расхохотался, потом очень сурово рассказал ей, что господа потеряли терпение, что они купили ружья и что если не перестанут их раздражать — всяко бывает!

— Я вам это говорю ради вашего сына.

Шестнадцатого после вечерних разговоров о госпоже де Ламбаль, голову которой вздели на остриё копья, ночью всех мучали кошмары.

Семнадцатого в девять часов вечера забастовщики организовали ещё одно собрание и манифестацию. Жандармы, заслышав пение, бросились на толпу, били направо и налево, наезжая лошадьми на женщин. Хозяева наблюдали за этим из окна. Произошла стычка между мэром, считавшим, что надо, наконец, показать свою силу, и пехотным офицером, возмущённым тем, что он только что видел.

— Не понимаю, — говорил офицер, — разве жандармам за это деньги платят?

Было ясно, что это не доведённое до конца усмирение только ещё крепче спаяло забастовщиков. Оно было либо слишком, либо недостаточно энергично. Надо было с этим покончить…

Когда 18 июля сформировалась колонна и узнали, что она идёт по направлению к фабрике, — так как, свернув налево от муниципалитета, она вышла на дорогу в Сионзье, — мать в столовой, трагическим жестом прижимая к себе дочку, разрыдалась. Жильцы были тут же: жена увела девочку и мать в спальню и дала им выпить флёрдоранжа. Спешно заперев ставни, хозяин и гости держали военный совет. Приходилось спешить. Уже слышен был шум толпы, песни.

Тогда четверо сыновей взяли ружья и вместе с жильцом направились в флигелёк, выходивший на дорогу.

XII

Катерина стояла на коленях возле убитого, возле рослого тела ребёнка её возраста, может быть годом старше — девятнадцать лет? Маленькая, почти наголо обритая голова над громадным сгрудившимся телом. С головы скатилась соломенная шляпа, вроде тех, что носят рыболовы и что стоят несколько грошей. Саженные плечи — какие широкие! — обессилели, погрузившись в сон. Голые руки, с засученными выше локтей рукавами, скрюченные для запоздалой защиты, с вывернутыми в сторону убийц ладонями; этот жест дополняло закинувшееся лицо с застывшим выражением протеста против смерти. Рот и глаза были открыты.

В него попали две пули: одна в грудь — от неё вся рубаха была в крови, другая в шею, на которой зияла страшная рана.

Катерина не могла оторвать глаз от этой раны. До сих пор она видела только старых покойников, в комнатах буржуазных квартир, превращённых почтительными родными в усыпальницы.

На ярком солнце страдание, навсегда запечатлённое на юном лице с ещё детской кожей, страшный контраст между силой и смертью заставляли её то дрожать, то застывать в неподвижности. В голове у неё стоял гул, за которым она не слышала криков вокруг, беготни.

Всё пережитое за последние дни тонуло в этой луже крови. Всё откровение любви, бессознательное летнее счастье, Жан. Убили человека. Невыносимее всего были веснушки около ноздрей. А ведь она никогда и не видела живым этого мальчика. Это не Жан. Но это было хуже, чем если б это был Жан, больше, чем если бы это был Жан. И она слышала опять свой голос, который отвечает Жану: «Они правы!» Что-то назревало в ней, перераставшее едва родившуюся женщину, как бы предчувствие материнства: она смотрела на упавшую в пыль голову, и ей бесконечно хотелось омыть её, как голову бредящего в жару ребёнка.

Тогда появилась настоящая мать.

Разве кто-нибудь пошёл за ней? Или она прибежала на стрельбу? Ей ещё не было сорока, этой худой женщине с загорелой и морщинистой кожей, такой высохшей и съёжившейся, что чёрные ввалившиеся глаза, казалось, глядели с лица скелета. Пять беременностей, работа изнурили её, и когда она, простоволосая, в чёрной юбке, уже зная, что случилось, шла крупным шагом к своему мальчику, к мёртвому, это была не женщина, а крик, которого все ждали; и она подошла к телу, и она его узнала, и крика не было.

Она упала на колени, и пальцы её легли на лицо заснувшего сына. Внезапно почувствовав липкую влажность крови, она отдёрнула руку и прислонилась к Катерине. Она принимала её близость, не задавая вопросов.

Врач уже осмотрел убитого, покачал головой и побежал туда, где он был нужнее. Было человек пятьдесят раненых, несколько убитых. Двое мужчин, наклонившись к матери, предлагали ей унести тело. Друзья её мальчика. Она их узнала. Это вот Батист. Она подняла голову: по щеке, как в пустыне, катилась одна тяжёлая слеза. В морщинах собралась усталость целой жизни. Она благодарила глазами. Они понесли мёртвого, один за плечи, другой за ноги. Руки его так и остались скрюченными от ужаса.

Мать встала с колен, подняла соломенную шляпу. Катерина встала вместе с ней, мать обняла её за плечи, и они пошли вместе к убогому дому, куда понесли тело. Мужчины положили тело на кровать и ушли. Катерина не знала, как ей быть, но мать попросила её остаться. У неё был загнанный вид, может быть, она боялась остаться одна.

Бедный деревенский дом с известковыми стенами. Большая часть отведена для скота. Где остальные дети? Мать почему-то была одна. Умерли, работают где-нибудь в других местах? Муж, итальянский каменщик, поселившийся в Клюзе, пять лет тому назад упал с лесов. Насмерть. Она, дочь крестьянина, продолжала обрабатывать клочок горькой земли, на которой росла розовая, водянистая картошка Савойи, такая невкусная для нетамошних жителей.

Единственная