Некоронованные - Дмитрий Георгиевич Драгилев

Царские девяностые отлиты в золоте, такими и остались в мейнстримной памяти. Тихий и спокойный чай в российских столицах, сусальный чай под рыжий самовар, звуки шарманки, оркестриона, полифона с охряным диском или механического пианино в кофейне у Елисеевых. Но в Лифляндии и Курляндии – новое течение. Модной газете «Ежедневник» дарован отлуп от правительства, через какую-нибудь пару лет поскачут забастовки по Либаве и Риге, а за ними следом – пальба по рабочим завода «Феникс». Тюряга, тягостно витающая надо всем, тюряга, которую нужно было пустить по бастильскому адресу. Как позже пели. Не уравнивая, впрочем, тюрьму и церковь. Во главе газеты – публицисты и начинающие марксисты Стучка и Янсон-Браун, поэт Райнис. Новотеченцы. Райнис гордился тем, что вся латышская социал-демократия вышла из его чемодана: в саквояже поэт привез в Ригу подпольную политическую литературу. Янсон потом отчалил в Лондон, но не в гости к Питерссу. Приехал, чтобы возглавить и критиковать. И вперед смотреть, подобно вахтенному матросу. Писать статьи о словесности. Править тексты товарищей. Критиковать модернистов.

Остзейскому немцу Йоханнесу фон Гюнтеру модернисты, смелые и свежие, резкие и духмяные, очень нравились. Например, Стефан Георге. Мать Джейка как раз забеременела, когда родился будущий поэт Йоханнес. Ганс. Переводчик Маяковского. В семье директора митавской, иными словами – елгавской тюряги. Потом Йошкин, пардон, Гансов отец руководил жандармами в Виндау, т. е. в Вентспилсе. Вот фон Гюнтер мог себе кое-что позволить. Учиться в гимназии, жить в Дрездене и Мюнхене, вращаться среди богемы, даже отвечать в журнале «Аполлон» за немецкую матчасть. На берега Темзы прибыл как раз тогда, когда там околачивался Джейк. Московским январем освободили Маяковского. Джейка посадили в Лондоне через год. Как и Джейк, Йоханнес женился на англичанке. Эльзой Вуд ее звали. Наконец издал в Берлине антологию новой русской лирики. И тем не менее идиот – по мысли Андрея Белого. Или идиофон? Почему идиот – сказать трудно. Наверное, слишком восторженный. Спросите у Блока, он с Белым согласился. Мы повзрослели. В этом шик. / Что было целью – стало средством. / Карман – дворец орехов грецких, В нем медь давно не шебуршит. // Пока ладонь сигает в зыбь / Разузнавать, какая зала / Хранит сокровище слезы / И состояние вокзала, // Пусть об активах говорят, что, мол, заврался, пил «Бордо», мол, / Неразорвавшийся снаряд – наряд и титул мажордома. // Был к пересудам слишком чуток / И чересчур ругал весну… / Чересполосицею суток мы ловим случай на блесну. // Блесне положено мерцать, / Удрать – удел для голодранца. / Храни карманного дворца / Архитектурное убранство // В архикультурный голоцен / Имеет ценность только свара / Да шутка редкая, но в цель. / Как признак штучного товара.

…Ну кого еще вспомнить? Может быть, старшего Эйхе – Роберта. В конце девятьсот восьмого объявился он в Ист-Энде. Не задержался ни в Хакни, ни в Вестминстере. Стал шахтером в Шотландии, плавил цинк в Уэст-Хартлпуле, осваивал кубастые пароходы – кочегаром грузового судна. Держал пар на марке, проводил бункеровку. Штубис тоже судовым кочегаром вкалывал. Кто напророчил бы тогда, что через тридцать лет Эйхе будет врагов народа кирдычить – мнимых потенциальных повстанцев, а Штубис под кличкой Заковский ассистировать злодею Вышинскому и еще землячку Ульриху, заплечному ренегату. И Ежову-Кровопускову, само собой. Поднаторел настолько, что целый латышский театр в Москве на дыбу отправил. Под занавес, правда, признался, что оболгал очень многих, а про себя добавить нечего, ибо удел свой и так отлично знает.

То ли дело туманный Альбион. Если не брать в расчет Ольстер. Или подведомственную Канаду с ее изуверскими интернатами для «перевоспитания» детей-инуитов, лагерями по сути. С массовыми захоронениями на протяжении 156 лет… В доброй старой викторианской можно было подивиться прозвищу моряков: их называли «лаймиз». Хотя ясен месяц и не только лимоны в трюмах возили. А латышам, даже тем, что не пели «Вей, ветерок» (кто, впрочем, не пел?), не были рыбачьими сынами и мореходами, слышалось в этом что-то родное и верное. Ведь лайма издревле – символ света и благополучия, лайме – счастье, лаймиги – счастливо. Играли, кстати, моряки в похожую на бильярд игру, почти азартный Glücksspiel[38]. Игру потом завезли в Ригу, прозвали «новусом». В английских портах ее забыли, зато удачно прижилась она у дачников vom Rigaer Strand[39], где одна из станций именуется Эдинбург…

В год, когда в Лондоне шел суд над Джейком (второй в его жизни суд, в третий раз – в Москве – обойдутся без суда), Роберт Эйхе вернулся в Ригу. Джейк домой отправился лишь шесть лет спустя, в семнадцатом. Шепнул он Мэй привычные ласковые слова на ушко, добавив фразу «Латыши не нужны Европе», шлепнул по бедру, заверив жену в том, что ему нужно быстро заварить новый чай или кашу и сделать несколько важных вещей для спасения человечества. Посоветовал брать пример с Пенелопы. Запутал в дым. Заинтриговал. Процитировал Теннисона. Или Гомера. Но, конечно, не Джойса. А может, и вовсе никого не цитировал.

Засобирался и Янсон. Пора. В России революция на новом витке. И уже не разобраться теперь, не воспроизвести все мелочи, будничные детали: кто из них уехал раньше, кто – позже? Виделись ли накануне рейсов, под звоны склянок перед отплытием? О чем общались? О роли масс и личности в истории? Джейк до далекого берега добрался без приключений. Пароход, на котором плыл Янсон, подорвался на плавучей немецкой мине. Куда шел пароход, в Архангельск, в Ригу, в Питер? Был он грузовой или пассажирский? За полгода до этой истории уже взорвался пароход. Прямо в Архангельске. Латыши служили в его команде. Акменс звали старпома. Арестовали боцмана, чуть ли не единственного русского, обвинив в работе на немцев. Но этим дело не кончилось. 13 января, в двенадцатую годовщину расстрела рабочей демонстрации на рижской набережной, у причальной стенки архангельского порта грохнул ледокол «Семен Челюскин». Взлетел на воздух. Неспроста, наверное. Начинался год девятьсот семнадцатый. А еще семнадцать лет спустя утонул новый «Челюскин», ледокольный пароход. Причем тоже 13-го числа, только уже в феврале. Начальником экспедиции был Шмидт. Наполовину немец, наполовину латыш, радистом – немец Эрнст Кренкель. Первым капитаном (до легендарного Воронина) – латыш Петерис Биезайс, в переводе с латышского – Толстый… Почти Толстой.

ИЗБУШКА ИЗ ПРЕССШПАНА

Где это все? Еще душа пылает! Пора перестать ворошить. Потрошить, ворожить. Лучше стопку освежить, памятуя про жалобы Клэр на оголтелый парад-алле, на плохо перевариваемые гирлянды из неведомых чисел, чуждых имен и разрозненных, разворованных фактов. И как охарактеризовать их?