Некоронованные - Дмитрий Георгиевич Драгилев

– Побрезговал. И правильно! Поздравляю.

Пространных комментариев супруг иногда избегал. Чурался, стеснялся. К тому же он впервые услышал о Легздыне, а уточнять всю компоновку было и лень, и незачем.

Дотронувшись тыльной стороной ладони до своих волос, Ирина процитировала:

– Кто, в лице переменившись, пренебрег, тот припаркован. И теперь стоит как нищий, просит несколько целковых. Трясогузка-вертихвостка, мысль – абсурдна и небрежна: выверни карман и горстку слов рассыпь по побережью.

Муж привык, что вторая – как он сам выражался, добрая половина – декламирует стихи всякий раз. Рекламирует. Строки поэтов, одних и тех же. В невеждах себя никогда не числил. Но, живя с Ирой, проникся еще большим доверием и к супруге, и к книжкам. Угнаться за женой было трудно, велик багаж. Да и вообще, попробуй запомнить и распознать всех классиков. Благоверная – бывший библиотекарь (прежнее место службы периодически посещала по старой памяти), работала в лавке букиниста, организовала воскресную школу, где вела уроки истории, русского, математики и даже хор. Это она однажды на вручении сертификатов назвала учителя изо незабвенным. Чем произвела неизгладимое впечатление на собравшихся. А еще Ира увлекалась титанами прошлого – Бахом, Малером, Шубертом, Блоком и Белым, Маяковским и Сашей Черным. И к давно вышедшим из моды полярным хроникам интерес проявляла, писала сценарии для самодеятельного драмкружка.

– Вирши одного рижанина, моего знакомого, – сказала Ирина, заметив вопросительный взгляд мужа. – Кажется, пора уезжать с побережья. Как ты говоришь, на фиг с пляжа. Кто-то должен уйти. Потому что план жить единым человечьим общежитьем не сработал. Поедем в Дойчланд.

– Куда?

– В Германию. Сдаваться.

– Не понял. – Викентич заерзал на табурете. И почему-то ощутил себя школяром, по крайней мере опоздавшим на урок рисования. Или пользователем учебника с вырванными страницами, предисловие к которому потерялось. Впрочем, офорт был узнаваемым и банальным: пока кухонный философ-муж теоретизировал, тактически и, как ему казалось, тактично, жена вырабатывала жесткую стратегию, принимая решения в одиночку и втихаря.

– И с чего это мы должны сдаваться, а? Германцам, учинившим совсем недавно вселенские бедствия, мировую расчлененку. И как насчет России? Ты же филолог, словесник! Словесник звучит вообще как кудесник. Почти. То есть любимец богов по Пушкину.

Столь быстро найденным возражениям, незыблемым противопоставлениям, контрпримерам Виталий обрадовался несказанно.

– Дорогой мой, – начала Ирина вкрадчиво и будто с легкой издевкой, – у нас родственников в России нет, ты в курсе. Никто не ждет ни здесь, ни там. Думаешь, примут земляков с распростертыми? В России сейчас в цене только деляги, торгаши. Менялы и кидалы. В Германии хотя бы все устроено солидно, не Борис Николаевич[43]. Чистота. Социальная защищенность. Мне рассказывали. И с темным прошлым разобрались, присягнули, что больше ни-ни. И внешне Латвию напоминает. Ригу же немцы сооружали. Рыцари. Получим статус беженцев. Сева подрастет, сам немцем станет. В конце концов, что мы до сих пор с тобой видели, кроме Риги?

– Твой любимый критерий, начитанная ты наша. И политически подкованная. Могла бы что-нибудь поновее придумать.

Еще секунду назад Викентич был уверен, что быстрого ответа жена не найдет.

– Это вечный критерий! Становясь старше, человек спрашивает себя: а что я видел?

– Уместнее было бы спросить: а что я сделал? То есть что успел сделать. – Виталия вдохновляла полемика.

– Сделанное иногда напрямую зависит от увиденного.

– Да уж. От увиденного. – Отец Севы продолжал бодаться. – Обыватель, растущий на нынешних «ценностях», попав в Лувр, восхищается не искусством, а богатством короля, который мог себе позволить отгрохать такой замок. Зато в России язык учить не надо!

– Это мелочи. Что-нибудь учить нужно везде и всегда. Латышский, к примеру. К тому же в России больше нет нормативов. Нет нормального русского языка. Зачем он, если после развала Союза феня в свободном доступе.

– Ну феней я владею вполне.

– Ах, что ты говоришь! Прямо как в той комедии: английский я уже знаю! Впрочем, согласна, ты знаешь феню. Поэтому неуд тебе! А как насчет «мальцайт»?

Услышав странное слово, Викентич подумал, что издевка Иры прогрессирует, и втайне ругнулся.

– Мацает? – неуверенно переспросил он. – Мальца?

– Не мацает, а мальцайт! Очень распространенное немецкое приветствие, которым можно подчеркнуть обеденное время и даже пожелать приятного аппетита.

Виталий покачал головой:

– Где распространенное? Ничего себе словечки, считаешь, я их когда-нибудь освою? У нас в семье переводчик и эксперт точно не я.

– Освоишь, освоишь, – пропела Ира в интонациях анекдота. Но тут же улетела в учебный серьез: – Куда ж ты денешься! Если хочешь знать, в этой жизни все замешено на переводе. История как наука – тоже перевод. И музыка – перевод. Да, да. Она становится им в ту минуту, когда затея композитора превращается из голых нот в звучащую ткань. Во время исполнения так или иначе преображаясь. Ведь дирижер может сделать все что угодно. Певец – тем более. Музыкант – как попало сбацать. Например, в безобидном вальсике Шостаковича из его довоенной сюиты, которая якобы для джаза, а на деле совсем не джаз, в этом парковом вальсе, затрепанном сегодня до дыр, дирижеры иногда ищут тайные послания. И заставляют низкий регистр оркестра, сильную медь играть натужно, гривуазно. Есть такой терминус. Будто это пародийный памфлет или фрагмент из «Леди Макбет». То ли в порыве, типа – темперамент зашкаливает, плавится и течет, то ли сознательно извращая, идя на подмену. Однажды мой учитель сказал: все зависит от того, попадаем ли мы под обаяние текста или боремся с ним. Короче говоря, будь спок. Гамбург – земля почти русская. Кроме всего прочего. Вот послушай, о чем в умных книжках пишут.

«Ох, так она всегда, – подумал Виталий, – гривуазно, грязно, не успеваешь сказанное расщелкать».

Ирина прошла в комнату. Пошарила взглядом, выудила из залежей какой-то талмуд, о существовании которого муж не ведал, и принялась громко читать вслух:

«Славянские вендские поселяне, полабы-бодричи-ободриты, уже с 804 года жили в непосредственной близости от франкского форпоста миссионеров Хаммабург, нынешнего Гамбурга».

– Не слышу, – донеслось до нее из глубин квартиры. – И вообще не надо мне читать, Ира, – поморщился Викентич, когда жена с нахваливаемым произведением появилась в дверях кухни, – сколько раз просил, лучше своими словами.

– Ладно, уговорил. – Руководительница воскресной школы вскинула бровь и, захлопнув книгу, прислонилась к столешнице. – Был такой Карл Великий, король франков.

– Ну, допустим.

– И были племена североэльбских саксов, то есть саксонцев нижних. Которым принадлежали Гамбург и прилегающая Нордальбингия. Но Карл изгнал их, отдав эти земли вместе с Гамбургом славянам-вендам.

– Зачем? Дурак был? – хохотнул Виталий.

– Смеешься надо мной? Нет, он думал, что славяне сильнее германцев.