Некоронованные - Дмитрий Георгиевич Драгилев

Карусельный ли хронометр с бесконечными фигурами, марионетками и голограммами от Хуучина Зальтая причиной? Неизвестно, кто в очередной час из-за кулис выплывет. Ни венские якорные игровые, ни пражские куранты, ни макрокарманные в торговом центре «Melbourne Central» не поспорят с часовым мастером Нууцем. А под хронометром – календарный циферблат, избушка из прессшпана с потаенными кармашками-амбразурами. И в них что угодно может быть запрятано: альпеншток для темени, сума или топор заплечный, браслеты на запястья, укусы на локти, тиски для пальцев… Гиньольная профанация адвент-календаря, нарратив как в покере. А еще сплошные флешбэки с наноперсонажами. Поскольку никому не нужны. Они всегда остаются от прошлого, маленькие флешбэки огромной эпохи. Хотя, может быть, это всего лишь флешки с фантомной памятью, приготовленной к перекачке?

Минули двадцать девять тысяч и двести суток, когда в Гамбурге очутился бывший рижанин, первоклассник Сева, Всеволод – сын бывшего начальника ОТК бывшего ремонтно-механического завода имени Джейка Питерсса, переименованного и закрытого вскоре после переименования. Машины, которыми занимался завод, были, как сардонически говаривал Джейк, не чуждый самокритики, «советские, т. е. очень плохие». От мировых образцов они отстали на пушечный выстрел. Искал ли Сева в Германии следы Джейка? Нет, конечно. Как мог Сева вообще что-то знать об этих следах, будучи шестилетним? Узнал и искал потом? Смог бы найти? Едва ли. А если да, кто вправе инкриминировать ему этот поиск? Родители? Или виноват сам покойный товарищ Питерсс, безвременно и бесследно ушедший из любых отрывных, настенных, настольных? Оказавшись ни к чему, ни дядьке, ни огороду.

«Где родился твой папа?» – спросил однажды водитель рижского автобуса, когда Севу везли на экскурсию с детским садом. Вопрос казался третьестепенным, случайным и ненужным. Хотя это ведь, наверное, так важно, откуда родом отец. Впрочем, Ирина, мать Севы, несмотря на свое русское имя, принадлежала всецело Риге, имея первым пунктом биографии местный роддом. Но это теперь тоже ничего не решало. «На Украине меня считали кацапом. Обучаясь ремеслу в России, я стал хохлом. Потом послали на работу в Латвию. И только там мне не сразу, однако все же сказали правду и расклад официально задокументировали: я получил статус мигранта. После развала Союза. И глядят на меня окна опустевших цехов ВЭФа. Так не все ли равно, где быть мигрантом, в Гамбурге или в Риге?» – острил Виталий Викентьевич, Севин отец, выросший в детском доме. Викентич – по неписаному вердикту коллег.

Наступил реверсал, который Джейк считал невозможным. Хотя… «Прежняя система производства не была коммунизмом, новый метод не есть капитализм», – цитировал Джейк когда-то английскую газету «Нэйшн». Почти так же теперь выражался Севин отец применительно к развалившемуся СССР и объединенной Германии. Эмиль Дарзиньш лег на рельсы в конце августа. Всеволод – в конце января. Сто лет спустя… Настоящее разваливается в момент наплыва и перехода, для которого не создали ни барокамеру, ни правильную линзу для ловли секунд. Каузальность утрачивается.

Было время, когда Питерсс тоже едва не сроднился с чугункой. По-своему только. В декабре девятнадцатого его на этот участок бросили. Месяца два учил он околошефную роль в Особой комиссии по проведению военного положения на железных дорогах РСФСР, вслед за чем случилась командировка в Ростов – в качестве полпреда ВЧК и путейского комиссара Северного Кавказа. В итоге заболел тифом, три месяца ушло на борьбу с хворью.

Хай, Джейк, свэйки[40], каким словом вспоминал ты полабский город Гамбург десятилетней давности, валяясь в лазарете? Славянское «полабский» так созвучно латышскому «labs», а значит – добрый, хороший. Дай, Джейк, на лапу. Но кому? Уж чем-чем, а взяточничеством не баловался. Или? Рисовал, восстанавливал в памяти картины того, что происходило на Риппербане, на Альстере? Как в девятьсот девятом попал в немецкий порт, известный силуэтами почти родными – столь отчетливо панорама напоминала рижскую набережную. А знаменитый писатель Джойс в тот год вернулся в Ирландию. Писал подруге непристойные письма. Свободными они были все, ох свободными. Что рыжая горничная Нора, что белокурая аристократка Клэр, что будущая возлюбленная Маяковского, артистка с ореховыми зрачками, что баронесса фон Будберг графиня фон Бенкендорф. Пока охранка хмурила брови, размышляя над тем, как агитатор, горлан и главарь в первопрестольной помог бежать из заключения компании арестанток, Дж. К. Питерсс уже успел охмурить дочь лондонского банкира, у молодоженов как раз родилась малышка Мэй, и сам он стал служить в солидной торговой фирме, заведовать импортом… И с ирландцами Джейк подружился, помогал им, разве что о Джойсе не знал… И о будущем внешнем сходстве Джойса с прокурором Вышинским подозревать не мог. Как и Джойс, разумеется, не предполагал этого сходства.

Итак, начнем по новой. Погрызем карандаш. Тезисно повторим зады. Признание не является доказательством. Где есть государственная власть, там насилие неизбежно. Без нового человека нет светлого будущего, но все хотят жить красиво. У Льва Троцкого – злые бесхвостые обезьяны, у Саши Черного – жадные сухопутные люди. По сути – одно и то же. Человечество не застало живых динозавров. Откуда же в сказках появились драконы? Гаевские причитания вокруг шкафа присущи человеку любой эпохи. Точнее, перелому эпох. Что-то безнадежно детское. Как улитка, которая впадает в транс или заговаривает свой домик на маршруте шагающего экскаватора. Искусство находит искомую кульминацию в сознании реципиента. Человек обретает полноценность (совершенство) во взаимодействии с другими. Размножившись благодаря Розенталям и Клуцисам, графам Толстым и Гансам Гюнтерам. Или попросту в зеркалах, изготовленных безымянными зеркальщиками. Или хотя бы с помощью ксероксов. Бумажки, бумажки. Метрики, справки, свидетельства, ручательства, мандаты, мантры, доверенности, запросы, вопросы. Не верблюд? Так и запишем. Нет, лучше используем сценарный код, подходящий для синопсиса и последующих съемок Греблипса, голливудского постановщика: экст. Берлин – ночь – натура – улица – фонарь – аптека. Гюнтер – идиот. Блока бьет злоба. Камера, стоп. При чем здесь Блок и Берлин? В Берлине был Белый. А при чем здесь Белый? В Потсдаме вроде бы дом, по проекту Берзиня. Огород, Киев, дядька, бузина. Музей, галерея, аллергия, историческое аллегро. Категорическое. Парад портретов.

Можно мерить арестами. От Муры Бенкендорф до Миры Уборевич, от Гумилева через Мандельштама до Кнута Скуениекса, уже в шестидесятых. И Каннеггиссер, убийца Урицкого, был поэтом… Канненгиссер, так, кажется, правильнее, не подозревал, что Урицкий превосходит Джейка в либерализме. Каннегисер, друживший с Есениным, но не доживший до имажинистов. Другие есенинские кореша, Кусиков и Моносзон, поступили умнее, махнули в Берлин, где Моносзон станет модным певцом, первоиспытателем немецких танго и фокстротов. Да и Кусикову помогала гитара, под которую можно было, например, жену Белого охмурять и про звон бубенцов