Некоронованные - Дмитрий Георгиевич Драгилев

роде. И сесть за стол переговоров. С фрау Шмальц и фрау Викторией Герман-Витц, двумя потомственными пенсионерками, всегда готовыми вспылить от мельчайших неудобств или недопонимания; с идиотом-соседом, на скорости метеора вызывающим пожарников и полицейских, ежели кто, часом, сподобится нарушить тихий час, предписанный уставом дома; с дубовым сотрудником многочисленных ведомств Баумгольцем-мл., чиновником в семи поколениях; с ксенофобствующими провизорами за углом, под фонарями, где помимо похоронных бюро, ночных и дневных бомжей еще и адвокатская контора притулилась: «Murillo & Söhne. Charkiv – Berlin – Genf – Barcelona – Hamburg. Global. Seit 1916»[44].

«Мне трудно помочь вам с продлением вашего права на пребывание, ничего не могу гарантировать. – Шеф конторы говорил громко и четко, с апломбом. – Признайтесь честно: зачем вы приехали? Вас только терпят, понимаете? Потому так и называется ваша вклейка в паспорте: Duldung[45]. Жаловаться в Страсбург бесполезно. Да, вас пустили. Однако это пустяки. Латвия вслед за вами вошла в ЕС. Латыши едут в Европу на заработки. Кому нужны ваши рабочие руки? Есть нелегалы. Да и кто сказал, что они нелегалы? Существуют же трудовые евробюро. Вербовочные. Они не только в вашей Прибалтике, но и в Болгарии и даже в Молдове открылись. Людей нанимают вполне официально. А уж что там у них получится на выходе – это не наша кручина. Но на что вы-то рассчитывали? Вы не немцы-переселенцы, не евреи. О статусе беженцев могут мечтать боснийцы, эритрейцы, эфиопы, арабы какие-нибудь…»

«Послушайте, вы! Вас как назвать, – спорила Ирина, – прокурор или защитник?» И немного погодя добавляла: «Хотя я знаю, кто вы. Вы – рвач».

«Я не рвач, а врач! – не соглашался юрист, отсылая к истории своего бюро. – Учредители наши во время Первой мировой трудились в Швейцарии, в Харькове филиал уже в девятнадцатом году открылся, потом мы как Гржебин в Берлине, как Додкин в Лондоне. И вообще я тороплюсь…»

Адвокат спохватывался и осматривал стену. Но часы болели. Высокое давление у часов. Упали со стены, будучи подвешены на мушиных крылышках. Тихо ржали фруктовые мухи. И ни один лось не был в состоянии оказать помощь. На самом деле Мальцайт хорош что твоя хлеб-соль. В гениальных стихах Сосноры. Пастернаковский мальпост – сильнее поезда. Но попробуй смирись, ведь mal hat man Zeit, mal hat man keine, und sie auch manchmal komisch läuft[46]. А время – time, что, казалось, было вполне on your hands[47], с ганзейским плаванием из гавани в гавань, нашелестел фейковый хронометр, способный на реверс. Плохо отремонтированные куранты. Или очередной календарь Хуучина Зальтая. Хитрая фелюга «Ошибка революции», сделав гигантский круг по морю, снова подходила к Очемчирам[48]. Однако это еще не вещдок для амбициозных сравнений с Сансарой и временно́й петлей, для пышных поздравлений ко Дню Сурка. Разумеется, Сурок всегда с тобой. По Гете и Бетховену. Так и Ленин всегда с Петерсом-Питерссом. А Питерсс с Лениным. В обнимку. «Часто для того, чтобы получить отказ в удовлетворении, нужно проходить по коридорам вдоль кабинетов несколько дней», – однажды записал Джейк, имея в виду советскую бюрократию, но не универсален ли принцип? «Челюскин» застрял в торосах, команда ждет дрейфа, безуспешно взрывает аммонал, хотя на расстоянии вытянутой руки, максимум в полумиле лед несет в пролив. Обманка под удар гонга корабельного, медленней, чем иное танго. В раскладе маджонга половинки сжигая[49] – части целого. В камине для писем, в котлах огнетрубных и топочных.

С момента ругани с адвокатом больные часы отсчитали несколько лет. После приезда в Гамбург – почти десять в общей сложности. И вот Севу депортировали. Куда? Назад в Ригу. По распоряжению Баумгольца. Нет, это была даже не депортация, не провокация, а реадмиссия. Красивое слово, означающее, что ты просто-напросто перестал соответствовать критериям легальности по актуальному месту прописки. Пора вернуться. И страна, которую покинул, обязана тебя принять. Процедуру прописали в самый разгар осени, шумевшей вдоль пакгаузов, как в ущельях. На виду у отпетых и раскидистых персидских оптовиков, для давно молчащего белого пятна музейной посудины Cap San Diego, наискосок от квадратно-клетчатых орнаментов, контуров и узоров Стелла-Хауза за фермой моста, вокруг церкви водников, расположившейся на старой барже, и церкви Св. Катарины, так похожей на рижскую Петри-кирху.

Ирина не находила себе места. Сначала кричала, что Баумгольц свихнулся. Потом плакала. Наконец решила, что рехнулась сама. В один из самых пасмурных дней, которые трудно приспособить к чему-либо, кроме однообразных бессмысленностей, она поехала в приют для животных. Гуляла по нему часа три. Вернувшись, сказала мужу:

– Я была в Тирхайме, общежитии братьев меньших.

– Зачем? Предлагаешь завести белку? – Голос Виталия звучал глухо.

– Хотела взять кота. Взрослого и не породистого. К тому же считала, что в Тирхайме они бедные и обездоленные и их нужно приютить. Но я тебе скажу, они там лучше нас живут. Во всяком случае, лучше Севы. Помнишь, как называлось судно, на котором плыла экспедиция Брусилова?

– «Святая Анна». А что?

– Говорят, где-то на Сан-Паули в одном из кабаков висит то ли якорь, то ли спасательный круг с брусиловской яхты. Кстати, двое выпускников рижской мореходки остались с Брусиловым на судне. После того как штурман со своей партией решился на переход по льдам. А брусиловскую почту так никто никогда нигде и не видел.

– Ты, похоже, Каверина перечитываешь, – отметил муж. – А я вот за Кропоткина взялся, дома пропустил, но тут нашел – на русском языке в библиотеке. Только теперь узнал, что он не только анархист и князь, еще исследовал Сибирь и предсказал Северную землю, открытую потом Русановым. Князь пишет, что сила капитала…

– Капитана?

– Не капитана, а капитала. Сила капитала была бы почти парализована в своей неизменной и низменной агрессивной экспансии, не имей она к своим услугам государства, которое, с одной стороны, создает все время новые монополии и состояния, а с другой – разоряет массы посредством налога. Но самое обидное, что некому пожаловаться. Не в централь же обращаться, по защите потребителей. Нет ни Михал Иваныча для петиций, ни даже золотой Анны Александровны, которой можно было поплакаться в жилетку. И попроситься в Париж. Мы стали пикейными жилетами, способными только на желейные пикеты, – важно заключил Виталий.

Ирина насторожилась:

– А ведь на эти самые пресловутые налоги мы тут, кстати говоря, и живем, благодаря перераспределению существуем. И вообще, ты про какую Анну Александровну?

– Да я ее у твоего любимого Саши Черного выудил. «Письмо из Берлина». Неужто не помнишь? Ты заметила, что нам пишут одни лишь учреждения, конторы?