Некоронованные - Дмитрий Георгиевич Драгилев

не заметить всякие случайности в постах вполне уважаемых земляков. Похлеще вируса мутирует наречие. Демонстрируя язвы. Но ведь есть и иные примеры. Открыл я как-то фейсбук и обнаружил нежданную публикацию. Под знакомой аватаркой в виде аподесмы. От моей бывшей немецкой подруги. Что-то вроде стихотворения в прозе. В ее тексте, опубликованном на русском, звучало эхо нашей поездки к морю, давно поросшей быльем:

«Кому нужна реальная жизнь, когда можно уйти в отпуск? Между небом и землей зрели злаки. Что заправлял в топливный бак водитель автобуса, который так и не приехал? Ячменный сок, морскую воду или просто воздух? Дорога через поля казалась геометрически точной. Весь свой смысл она заключила в двухсот пятидесяти километрах и в двух билетах на рейсовый. В чемодан я помещу рыбный павильон и медуз. Море застряло в зрачках, дикая бухта. Вспоминай вкус соли на нашей коже. Какие ангелы сбросили свой белый наряд в прохладном перелеске? Были это лебеди, чайки или госпожа Метелица не ко времени рассыпала здесь содержимое перин и подушек? Кирпичная техника горизонтальна или вертикальна? Тянется к небу. Я называю ее готикой, а ты сравниваешь с барокко. Истина, как всегда, прячется посередке. Восточнее луны и западнее солнца. К северо-западу от Меотийского болота, где находится другой Краков, что на Мюрице».

А вот и сетевой экзерсис Непостижимки:

«Нижнелужицкий город на букву „Б“, неподалеку от которого родился знаменитый ученик мельника, опускается в ложбину, приятный, нежно-неспешный, в нем вольготно дышать и мечтателем быть легко, он стережет предания и с новизной не враждует. Сутками можно бродить по нему, вписываясь в каждый поворот, иногда втискиваясь… По раскадровке дорожного полотна, по булыжнику, который ведет к крепостной стене, где, кажется, вот-вот мелькнет чей-нибудь упелянд. Вдоль или от нее. Бродить просто так, без цели. Или, наметив себе условную цель, например магазин-музей хрена, где чужаки непременно что-нибудь приобретут на память».

Был я как-то в этом музее. Хотел подруге-немке привезти в подарок родные специи. Она тогда находилась в командировке в российском городе, в котором по случайному совпадению жила сестра Кима Кислицына. «To buy or not to buy?» – ежеминутно теребила своего спутника дама неопределенной южной наружности, терзая уже взятые с полок предметы. Тараторила с сильным акцентом. «Ты решаешь, сокровище мое», – без всяких эмоций подбадривал спутницу местный житель, что-то напряженно выскабливая в своем смартфоне.

Немку и Непостижимку неплохо бы сопоставить. Сколько раз мне фартило на оригиналок, сколько раз я взваливал на себя чужие проблемы. Вдумайтесь на минуточку, она хотела засунуть в чемодан целый павильон. Дополнив свой вклад медузами. А мне казалось, что я везу песок. И не с Балтики, не с мюрицкого пляжа, но специальный, серый, светлевший на дорожном полотне у воздушной гавани. Шуршавший о ДТП, которое здесь недавно произошло. Асфальт-абсорбент-аэровокзал-авария.

Не зря мелькнул дурной знак в этой пыли-дресве. Весть о разрыве настигла скоро. Спрашивается: зачем прилетел? Чтобы получить гадкий месседж? Чтобы новость испортила мою поездку? Можно было заранее предупредить. Лишний чемодан подкинул мне провожатый, любезный друг Кислицын-младший, при посадке на рейс. В берлинском аэропорту я почти успел ощутить тяжесть ноши. Едва приземлился в Бровске – звякнуло сообщение. Второпях схватил с ленточного конвейера чужую кладь, которую и передал единственной женщине, меня встречавшей, – сестре Кима. Перепутал чье-то добро с порученным чемоданом. Не могу не вспомнить смех приятеля, позже аппетитно цитировавшего сестру.

«Ты думаешь, это барахло будет мне идти?» – написала она ему, когда распотрошила нутро доставленного багажа.

Уже потом меня ждали разборки с людьми в униформе, пытавшимися делать пошлые намеки на кражу. Наконец, произошел обмен грузами и состоялся мой торопливый отъезд. Спешить, как в романсе, было уже некуда. В тот раз, третий и последний по счету, я мчался дождливой ночью в местный аэропорт. Общественный транспорт опередил меня, простившись раньше; где-то успели заякориться и нагло дрыхли таксисты. Помог парень в дорогом костюме, ловивший частников. «Зачем вам бомбилы?» – спросил я его, все еще надеясь разглядеть сквозь проливной дождь привычный зеленый огонек или хотя бы просто желтый плафон в шашечках. «Я поссорился с агрегатором», – буркнул мне парень незнакомым русским словом.

Несколько месяцев из разверзнутых небес хлестало, не просто текло. Спрятаться было негде. Говорят, любой ушел бы из ливня. На моем месте непостижимая Дженнифер тоже сбежала бы из обложных, зачем они ей? А я закалялся. Все-таки хлябистое ненастье у древних германцев – благословение свыше. Готовился к будущим встречам. Будто чувствовал, что со временем станет еще интереснее. Ведь немка предваряла Непостижимку, как позже выяснилось. Между делом продлевал я паспорт гражданина ФРГ. От меня требовали актуальное свидетельство о рождении. В требовании звучала какая-то дополнительная символика. Какие у русских права на Гевеллию? Потому что места славянские? Некстати вспомнилась фраза Рябчикова: нельзя уезжать в страну, которая уничтожала евреев. Вот они, вечные стереотипы. Советские учебники этнографии кричали: нет у европейских евреев своего языка. Пользуются, мол, диалектом немецкого. Так или иначе, остатки этого диалекта пережили невинно убиенных. Можно многое найти, если в разговоре нынешних дойче хорошо порыться. Например, слово «шикса», подразумевающее девушку-дешевку. А моя привычка заготавливать продукты впрок пережила развал Союза, страны, в которой жили самые красивые девушки. И пригодилась в эпоху вируса.

Язык, привычки, документы – все это хорошо, помогает отвлечься, однако личный ливень шумел по-прежнему. Оставалось надеяться и даже прислушиваться. Надеяться на кого? Прислушиваться к чему? В русском языке существуют две важные литеры. Самые серьезные из всей азбуки. Греческие альфа и омега – всего лишь маскировочные псевдонимы, эвфемизмы, отвлекающие маневры. Потому что за альфой и омегой спрятаны Б и Г. Но не певец «города золотого». И даже не король свинга. А еврейский господь без огласовки. Главный гвоздь всех сезонов. И еще – богатые голоса, сочетание двух теней поэтических – немецкой и русской. Доносящиеся на фоне множественных муз – честолюбивых, рьяных, льстивых, а главное, соперничающих (с нами? с ними? между собой?) и до умопомрачения неуступчивых: россыпи Эмилий, первая из которых Дульсинея-Диотима, вторая – рижанка-немка. Наконец, приплюсуем одну немку российскую, дочь Эмилии третьей. Томится будущий Скарданелли, мерзнущий задолго до Зенкевича в нетопленой Йене в тщетных попытках заинтриговать веймарских олимпийцев. Томится штабс-капитан, кумир Александра Сергеича, навоевавшись с просвещенными варварами. На западнолужицком твердом камне, в горячей золе, там, где древние сорбы командовали деревами: то ли вырывали с корнями, то ли предавали огню. Оба путешествуют, но никуда не бегут. Чтобы молчать потом десятилетиями. Вегетировать. Одному дарованы тридцать три года с многообещающим началом в чешско-немецком замке, другому тридцать