Комната одиночества - Александр Павлович Волков

– Тут неувязочка вышла, эти апельсины вам передали ваши товарищи.

– Какие товарищи? – спрашивает, а сам, смотрю, бровями хмуреет.

– А такие чернявые с носами, не помню, как зовут.

Этот старый гипертоник поворочал белками глаз и говорит:

– У тебя хорошее чувство юмора, оно тебе поможет. Ну, прощай, – и протянул, было руку.

Тут уж я не стал пасовать:

– А нельзя ли меня куда-нибудь в Севастополь перевести служить? Уж больно я утомился в плохом климате, и жену никак не могу найти, у меня с местными бабами половая несовместимость.

Кадровик на мгновение замер, потом ответил так:

– Если что-то будет, я тебе сообщу. Прощай.

И закрыл за мной дверь, а в коридоре, мне так показалось, стояла могильная тишина. Я еще подумал, что самое страшное – это тишина. Вот попробуйте пройти в полной тишине мимо хорошо вам знакомого человека? Ведь, действительно, странное возникает чувство, будто ты в другом мире.

В общем, кашлянул я разок-другой, чтоб тишину эту пакостную разогнать, да похромал на баржу, в которой нас всех на время учений разместили.

Если б не эта тишина под дверью кадровика да не его выпученные зенки старого гипертоника, мне бы все, что происходило на учении, понравилось. А что, и дурак будет знать, что делать при настоящей заварушке, если ему все это продемонстрируют. Ну, скажите, кто знал, что перед тем, как заводить тросы, нужно на места давления на корпусе наварить металлические бляшки? Я лично не знал. А стащить судно с мели на волне от крупного корабля? Это ж высший пилотаж! Да, завели тросы на тяжеленный щит, и давай буксиром тащить, но не тут-то было, тогда руководство вызывает крейсер, тот полным ходом идет мимо, и вот волна от него приподнимает щит, и он плавно под действием натяжения троса от буксира снимается с мели и плывет. Красиво. Да, что не говори, а на флоте не одни дураки служат. Мне бы все это доставляло радость, но обидно было после разговора с кадровиком. Но я не отчаивался, я знал об одном своем свойстве: у меня все происходящее откладывается в памяти, буквально все, и когда нужна информация, она выходит на поверхность – бери, пользуйся. Олег рассказал, что так принимают знаки радисты. Вот передача уже кончилась. А радист все продолжает записывать знаки, минуты полторы будет записывать – знаки так быстро идут, что приходится их откладывать в памяти. Вот и я всю информацию откладываю в своей памяти.

Когда дошла на учениях очередь до меня, то главный водолазный врач, уже не помню его имени, стал гонять по особым условиям погружения. Назвал я ледовую обстановку, холодную воду, чего-то еще, а про течение со скоростью свыше одного метра в секунду забыл. Доктор меня так порол, что я думал, подадут документы на увольнение, но случилось как раз наоборот – он пообещал меня перевести в Севастополь. Вот тогда мое настроение и поднялось. Я подошел к Кешику и рассказал о своих мытарствах насчет перевода, а Кешик в своем стиле ответил:

– Зачем ты сюда рвешься?

Я опешил, неужели непонятно? Здесь хочу служить. На что Кешик пробормотал:

– Блажь все это, док! – и ушел куда-то.

Я после разговора с Кешиком пошел в очередной раз пошляться по городу. Вышел на Большую Морскую и тут поймал себя на мысли, что пристально всматриваюсь в лица девчонок. Мужиков я вообще не замечаю, этих грязных созданий, а девушек – другое дело. Но почему я с таким желанием всматриваюсь в женские лица именно здесь, в Севастополе? Может, мутант среди этих местных девчонок есть, который и привораживает? Может, просто вбил себе в голову, что лучшие девушки именно в Севастополе. Вот идет мне навстречу какая-нибудь, мне кажется – богиня, а она на самом деле потаскуха. Но мне наплевать, нравится, и все. В общем, возвращался я в Поти довольный. Всегда весело жить, когда знаешь, чего хочешь!

20

Как мне надоело каждый день топать по этой дороге, выложенной плитами, почти всегда мокрой от дождя. Это ж надо, хромать в самый конец бригады, почти к волнолому, который переходит в брекватер. И только в своем кабинете можно перевести дух. Зимой, когда умер Брежнев, я начал практиковать поездки на службу в такси. Если я могу оставить в духане за вечер рублей двадцать-тридцать, то потерять рубль, а от Важиной квартиры до моего кабинета примерно так и набивало на счетчике, можно за месяц рублей двадцать пять и потратить, ведь не каждый день на службе бываешь. Вот я и брал тачку от Важиного подъезда, ехал до бригады, въезжал на территорию через дальнее КП – и к кабинету.

Я узнал, что умер Брежнев, тоже в такси. Ехал в такси и слушал радио. Тут сообщают, что умер Генеральный секретарь. Помню, как-то сразу повеяло переменами, не знаю, отчего, но повеяло. Навалился противный такой холодок, будто дали право меня застукать на месте преступления людям, которые все время наблюдали за мной. Шофер все сокрушался:

– Эх! Хороший человек умер, хороший!

– Да, – машинально повторил я.

Действительно, было обидно, что умер руководитель, к которому все привыкли. Новизна пугала, ведь еще черт знает, кого поставят на его место. То же радио, в том самом такси, сообщало о возможных претендентах, об Устинове, об Андропове. Обоих хвалили, мол, серьезные мужики, но если один напирал на партийную дисциплину и тому подобное, то другой что-то хотел с советскими немцами сделать – то ли республику им вернуть, то ли в ФРГ выселить, не помню уже. Прошел Андропов. Начались перемены. В Поти в рабочее время начали по духанам менты алкашей шмонать. Ввалятся толпой, у входа оставят автобус с распахнутыми дверками и давай документы проверять или вопросиками сыпать прямо в лоб:

– Почему не на работе?

Во, потеха пошла, что же местному было ответить на вопрос, почему он не на работе, да и кто об этом раньше спрашивал? Никто и никогда. Хотя лучше оставили бы их в покое, все равно эти ветеринарные меры не влияли на производительность труда. Вот, например, Важа, хозяин квартиры, которую я снимал, тоже попался в рабочее время в духане, и не просто попался, а попался в пьяном виде. И что, повезли его, как рассказывал сам Важа, сначала в отделение, оттуда посадили на мотоцикл с коляской и отправили в медвытрезвитель. Ну, Важа все понял, тут же сунул двадцать пять рублей сопровождающим, те его