Черное ожерелье - Шерхан Муртазаев

лишним напоминанием о бывшем муже. Ему в общем хотелось, чтобы Марзия совсем забыла про Адиля. Невольно вспомнились вчерашние слова Адиля о том, чтоб «исчезнуть, пропасть для всех, чтобы уши не слышали и глаза не видели». Задумал, так пусть исчезнет. Только не смерти желает ему Нариман. Пусть живет, дышит, думает, радуется, страдает…

— В Сунге мы зимой каждый день на лыжах ходили, — звонко сказала Марзия, которая шла следом за ним. — А какие соревнования проводили всем классом! С тех пор до сегодняшнего часа ни разу не становилась на лыжи. Отвыкла даже. Ой, Нариман! Упала!

Сверху казалось, что дно ущелья выстлано белой пуховой дорожкой. На снегу узоры следов. Одни похожи на скромный орнамент, другие напоминают арабскую вязь, третьи — клинопись. Здесь пробежал заяц. По обеим сторонам ущелья буйно растет облепиха и боярышник, барбарис, терновник. В их зарослях хоронится зайчишка. Высохшие плоды, сладко тронутые морозом, видны на оголенных ветках дикой яблони. Крепкие черенки у яблочек. Даже осенние ветры не смогли их сбить на землю, покрытую перегнившими плодами. Остались яблочки на ветках, высохли под ветром, и сейчас белобокая сорока лакомится ими. На кривых ветках каратала повисло мертвое крыло.

Когда проходили они под одиноким кустом боярышника, на голову Наримана вдруг посыпался снег. К горам понесся веселый смех Марзии над Нариманом, выгребавшим снег из-за ворота. Она снова ударила лыжной палкой по ветке и сама встала под густо посыпавшийся снег. Звонкий смех в безлюдном и тихом ущелье встревожил сороку. Она с криком поднялась с яблони, полетела, возвещая жителей ущелья о гостях. Была она похожа на черную шапку с белой подкладкой, пущенную в небо рукой краснощекого озорника. Хвост ее болтался по ветру, подобно тесемке.

Откуда-то сверху принесся холодный ветер, заглянул из любопытства в ущелье, дохнул еле слышно, и в ответ ему тихо зазвенели сухие листья дикой яблони. Как же остались они на ветках после недавнего бурана, такого злого и свирепого? — подумал Нариман.

От ходьбы и мороза, от радости и смеха Марзия раскраснелась и еще больше похорошела. Сказочно прекрасной сделали ее горы. На длинных ресницах пушился иней. Жемчугом сверкали в неудержимой улыбке ровные зубы.

Мощный рев далеких «БелАЗов» был здесь еле слышен. Словно невесты под белой фатой, стояли деревья, ожидая прихода суженых, чьи жаркие поцелуи разбудят их от долгого колдовского сна. Сплелись в крепком объятии барбарис и облепиха. Снег лежал на диком винограде, делая его похожим на важных киргизских байбише, намотавших на голову пышные белые тюрбаны. А у ног их копошатся детишками шустрые воробьи, клюют сладкие изюминки. Лыжники спугнули их. Птичий переполох вспугнул заячью семейку, которая стремительно выскочила из-под разлапистой арчи и пустилась наутек. Охотничий азарт пробудился в Наримане, он крикнул и рванулся было преследовать зайцев, но… где там! Скрылись косые в дремучем кустарнике.

Марзия снова рассмеялась, словно серебряные бусинки рассыпала.

— Ну, заяц, погоди! А где зайчишки? — догнала она Наримана и обняла сзади за шею, прижалась лицом к его плечу.

— Эх, досада! — крякнул Нариман. — Гончую, что ли, завести?

— Ого! Никак вольным охотником хочешь стать, мой батыр?! — смеялась Марзия, вытирая теплыми ладошками бисеринки пота с лица Наримана. — Нет, милый, не будет у тебя времени гоняться с собакой за зайцами.

— А что мне делать остается?

— Вернешься на рудник, да и завертят тебя прежние и новые заботы так, что и обо мне некогда будет вспомнить.

— Ой, не знаю!

— Увидишь! Вот сбудутся мои слова, посмотрим, что скажешь тогда.

Счастье затопило сердце Наримана. От великой нежности захотелось глаза закрыть, слушая, как растет в груди томительно-светлая мелодия, и ощущая рядом теплую, живую Марзию. Ощущая и зная, что когда бы ни открыл глаза, всегда увидит он ее такой, с пушистыми, в инее, ресницами, с алыми горячими щеками, с ясными, доверчивыми и любящими глазами. Беспредельным было счастье. Каким огромным может быть влюбленное человеческое сердце, как много может оно вместить, маленькое и великое сердце! Его сердце уподобилось бутону расцветающего тюльпана, жителя суровых гор. Изнемогающий от нежности соловей пел в его душе тихо и сладко. Как редки такие минуты в жизни человека! Даже хмурые скалы и мрачные ущелья, далекое, равнодушное небо кажутся милыми и родными…

Нариман зубами стянул с руки кожаную перчатку и взял в большую свою ладонь пальцы Марзии. Ворохнулась ее кисть воробышком и замерла, радуясь ласке. Нариман держал ее бережно, но крепко, чтобы не вырвалась и не улетела синяя птица счастья. Все вокруг стало чистым и белым, словно мир отказался от грязи, зла и жестокости. Белоснежные покрывала легли на добрую землю. Покрылась снегом и та полянка за ручьем, что была летом изумрудной от зелени и пестрой от цветов, свежей и манящей. Лежал на ней белый череп, в котором пряталась черная молния. Затаился в мертвой голове несущий смерть каракурт и ударил ее огненным жалом своим. А потом было небо высокое и белый верблюжонок с хрустальным колокольчиком да рубин на траве. Одинокий тюльпан, сорванный не вовремя… Только ни о чем не вспомнила сейчас Марзия. Ах, как было хорошо!

К ручью принеслась стайка кекликов и расселась невдалеке от того места, где стояли влюбленные. Птицы удивленно смотрели на неподвижных люден, вертели шейками, стараясь все рассмотреть и понять.

— Нариман! Нариман, смотри! Вой туда! — Голос Марзии задрожал, как тугая тетива боевого лука.

— Что там такое?

— Да вон же, вон!

На восточном склоне ущелья, свободном от снега, гордо стоял могучий архар.

— Не наш ли это зверь? — встревожилась Марзия.

Архар смотрел на запад. Он стоял без малейшего движения, словно отлитый из бронзы. Казалось, придавил горы своей надменностью этот повелитель гор и ущелий, пернатых и четвероногих, хищных и кротких, могучих и слабых.

— Да нет, откуда твоему архару здесь взяться? И не похож. Ручной архар не будет так стоять. Он же совсем домашний. Что ему там, на дикой вершине, терять? Он бы к людям бросился. А вообще-то никогда не нужно приучать к дому детеныша дикого животного. Жалко и грешно. Вот мы отлавливаем разных диких зверей и диковинных птиц, сажаем их для обозрения в клетки и вольеры, на потеху праздному люду, приходящему в зоопарк. Ради развлечения, чтобы удовлетворить любопытство, лишаем мы вольного и безвинного зверя свободы, отнимаем у него лес и горы, пески и скалы, тропы и водопой. Говорят, что звери не понимают неволи и не страдают в клетках. Но я-то понимаю их несвободу! Тебе приходилось когда-нибудь в зоопарке заглянуть в глаза медведя или льва? Тех, что за решеткой?

— Видеть я