Растворяясь в песках - Гитанджали Шри

и нет вовсе. Ну мы ему покажем! Как мы, протыкая клювами огромные облака, сбиваем их вместе и перетаскиваем из одного места в другое, давайте так же вонзимся в его плоть, взлетим и скинем его далеко-далеко – он разобьется вдребезги, а его кости разлетятся так, что никто не сможет их собрать и отвезти в Харидвар[112].

Все стали подскакивать от гнева, который поднимался от кончиков их когтей к холмам и ветвям и становился горящими искорками пламени – их-то человек и принял по ошибке за последние отблески солнца.

Это было похоже на ритуал, исполняемый сотнями ворон. Черные, как смоль, они танцевали среди искр, а между ними, хоть и отдельно, бескрылое жертвенное животное, которое вытягивало шею и крутило головой в разные стороны. Пугающее жертвоприношение.

Внезапно гомон и вопли стихли.

Согласно новым указаниям, место проведения торжественной части с благодарственными речами изменилось. Ее перенесли на купол, выступы крыши и основание старой гробницы в роще. Черное полчище взметнулось с холмов и деревьев. А молодняк, сколько было, сначала рванул вверх, а потом нырнул вниз, к растениям, у которых стояла маленькая женщина в нелепой одежде и кричала на них: «Только суньтесь сюда – перья повыдергаю». Обдавая ругательствами Старшего, вороны кружили над его головой: «Явился, чтобы захватить наше место, а старуха вопит, чтобы мы не гадили на ее горшки, хотя это ваша привычка гадить в каждом уголке вселенной, это ваша суперспособность все превращать в дерьмо». Негодуя, они улетели. В рощу.

Одна почтенная ворона, прославившаяся своими воронистическими взглядами, решила напомнить всем о воронолюбии. Она была одной из авторитетнейших феминисток своего времени, которые добились того, чтобы женщины могли посещать собрания и наравне с мужчинами влиять на решения, касающиеся всей общины. Настояли на том, чтобы никто не подкладывал свои яйца в чужие гнезда из ворононенавистничества, чтобы не разбрасывали кругом веточки-соломинки, когда строят гнезда, – мы тоже будем жить в чистоте, и чтобы отцы тоже высиживали яйца, ведь дети, которые вылупятся, и их тоже. Она и сейчас высказывалась жестко, но красиво. Ей было больше десяти лет – она старела. Глаза ее были спокойны, как у коровы, а крылья преисполнены мудрости, как свисающие корни баньяна. Она легонько подпрыгивала, и мало кто знал, что в солнечные дни она это делала для того, чтобы витамин D полностью усваивался ее суставами, в результате привычка превратилась в манеру двигаться. Там, где все начинали скакать как одержимые, она чинно вышагивала. Никакой суеты – взорвется ли бомба, расколется ли гора, на ее лице ни тени тревоги, полное спокойствие.

Пока остальные вороны, охваченные ужасом, кружили в воздухе, она стояла рядом с тем запрыгнувшим на дерево человеком и внимательно рассматривала его. Погруженная в раздумья, она прилетела к старому куполу в роще. Преисполненный уважения к ее отваге, кто-то из впередистоящих вручил ей микрофон. Он был сделан из светло-зеленых бамбуковых палочек, и ее голос кар-карсивым звоном разносился вокруг:

– Любимые дети, не ведите себя так, чтобы слово «ворона» стала синонимом «бесовства». Будьте мягче. Спускайтесь с неба снежными хлопьями, и мир раскинется под вашими мягкими, как вата, крыльями. Смотрите сердцем, а не глазами, полными высокомерия. Подумайте, тот двуногий ничего вам не сделал. У него случилось какое-то большое горе, он смотрит туда, внутрь того дома. Наверное, он потерял кого-то любимого. Возможно, свою мать, которая не видит его оттуда. Каково было бы вам, если бы вы были совсем рядом, а вас бы не видели? Усомнились бы в собственном существовании. Та, вторая, наверное, ее дочь. Мы изменились, но они – нет, при живом сыне мать отправляют жить к дочери – вот оно поражение и пренебрежение. Видели его лицо? Совершенно потерянная луна[113]. А ты, – ворона-феминистка сердито посмотрела на юнца, – почему любой пустяк провоцирует тебя на насилие? Тебе следует каждый день купаться в дождевой воде, чтобы немного остыть. Ты так легко сбиваешься с пути, обижаешься и теряешь рассудок. Все потому, что ты хочешь летать там, где не позволяет воронье право. Таких, как ты, ловят в один прекрасный день, сажают на привязь и показывают на ярмарках и представлениях: «Нажимай кнопку», каждый день твоя головенка будет появляться в газетах. Так и будешь ходить и летать, ничего не разумея, – головенка осталась только в газетах, а ты даже посмотреть на нее не сможешь. Ты вороний отпрыск, не становись ослом. Коршуном, соколом или журавлем. Терпение, мой мальчик, – сказала она, поглаживая его по склоненной голове.

После ее речи все вороны успокоились и терпеливо стояли. Только вот с наступлением темноты их стали одолевать комары, и они начали втирать в себя кашицу из раздавленных красных муравьев, потому что муравьиная кислота помогала гораздо лучше, чем крем Одомос, но делали они это совершенно спокойно, так, как если бы размельчали гашиш, чтобы потом медленно затянуться. В остальном они превратились в чистый слух и могли теперь уловить тихие стенания Старшего.

Потерянная луна что-то бормотала, и глаза у всех ворон наполнились слезами. Даже у юнца, который уже отказался от идеи возмездия и забрасывания камнями и размышлял теперь, как ему исцелить сердце этого сына.

Дошло до того, что после благодарственных речей те, кому нужно было вернуться в свои жилища и временные пристанища, улетели туда, а почтенная ворона вместе с юнцом и его товарищами вернулась на старое дерево – из сострадания.

Послушать, о чем говорит сердце Старшего. Они обладали особым навыком – слушать сердце, особенно если говорящий уснул. Стоя на ветви дерева.

45

В квартире было какое-то шевеление. Старший стремительно согнулся, как будто, если уменьшишься, будешь меньше виден. Внутри зажегся свет, а снаружи сгущалась темнота, но кто скажет ему, что вероятность быть увиденным в этих условиях крайне мала. Даже если у вора нет бороды, в ней все равно застревают соломинки. Ощущая себя преступником, он свесился вниз и посмотрел по сторонам – убедиться, что дорога пуста, потом исполнил что-то наподобие акробатического трюка и забрался на ветвь повыше. Здесь его лучше укрывала листва и квартира была прямо перед глазами.

Его дурная сестра оставляет балкон открытым, а дом весь светится, как на Дивали, так что любой под покровом тьмы и листьев может сколько угодно пялиться на то, что происходит внутри. Но ее никогда не заботило, подглядывают за ней или нет. Стоит себе – смотри не хочу, еще и Маму сделала всеобщим посмешищем, усадив ее на качели в этом костюме дервиша. Кач-кач. «Смотрите все, небось никогда