Растворяясь в песках - Гитанджали Шри

не видали – не слыхали такого, так посмотрите, как они живут, посмотрите на эти волочащиеся по полу нелепые одежды – ох-х-х, как бы Мама не упала. Носила ведь красивые приличные сари и прекрасно справлялась в них с любой работой, а теперь?»

Он начал вспоминать, как она выглядела в сари. Он подумал, что она их выкинула, от этого в его сердце поднялась такая тоска, что он обессилел и уснул.

Человек, вспоминающий во сне сари, разбирается в них не хуже торговца, продающего их. Одно за другим он стал раскладывать все сари в печальном дворе своего сердца и, так как он был на дереве, развешивать их на ветвях. Это были сари, которые Мама носила во времена его детства, и сари, которые он потом привозил ей из командировок или новых мест работы. Только в сари Мама была Мамой. Вот она в Бенаресе с другими женщинами спускается по ступенькам к гхату[114] Даша-ашвамедха[115] от храма Вишванатха, на металлическом подносе горят лампадки, сделанные из теста, на ней шелковое храмовое сари из Майсура. Цвета синдура, окаймленное тонкой золотой полоской. Край сари накинут на голову, и несколько золотых линий обрамляют ее лицо. Женщины склонились, чтобы спустить лампадки на воду, и сошедшее сверху звездное небо мерцало в воде и кокетливо переливалось, став небесной Тангой. Мама легонько вытерла щеку краем сари, и это нежно-сливочное касание долетело до щеки Старшего, спящего на дереве.

Потом это касание превратилось в пощечину. Которую Мама отвесила, выйдя из кухни. Он не помнил ни когда это было, ни в каком городе, но воздух был наполнен дурманящим ароматом пакор из нутовой муки, жарящихся в горчичном масле. Это был день кадхи и риса. Мама наполнила мисочку пакорами и принесла ему, но язык – это язык, рука – рука, нога – нога, а Старший еще маленький. Раз за разом он возвращался на кухню и горстями хватал с блюда пакоры. Горячие-прегорячие, нежные-пренежные, с торчащими хрустящими клювиками и хвостиками. Уминал одну за другой. Вдруг появилась Мама, вытащила его наружу, закатывая рукава рубашки, и закричала: «А что останется для кадхи? Еще и перелапал все пакоры с общего блюда!», после чего отвесила пощечину, которая ему, сидящему на дереве, показалась такой сладостной и нежной, как касание майсурского сари. Но в тот день было хлопковое дхоти, край которого она пропустила между ног и заткнула за пояс, как отважная воительница. Иной раз обмахивала им разгоряченное лицо, а иной – припечатывала маленького Старшего.

Спящий на дереве Старший с любовью подложил руку под щеку.

Как раз тогда почтенная ворона вместе с юными отпрысками прилетела туда.

«Что-то вы поймете, а что-то – нет, но сегодня изучим сари», – на-кар-кар-шептывали старшие.

Жаждущие обогатиться знанием, вороны достали блокноты, выдрали лапой по перу, макнули его в древесный сок, записали свое имя и дату и уселись в ожидании.

Сначала они записали: «Спит».

Странное было зрелище: человек спал на дереве, подложив руку под щеку, а толпа ворон собралась вокруг него, чтобы услышать, о чем говорит его сердце, – как студенты, они уселись в рядок на каждой ветке и делали записи. Почтенная ворона руководила ими и объясняла, когда они не понимали, о чем человек говорит. Сари разворачивались и слегка покачивались на ветвях. Вороны смотрели, не отрывая глаз.

Сердце продолжало открывать все новые и новые истории.

Со временем повзрослевший Старший начал привозить сари для Мамы. Узнав, что он собирается в Коту, Мама сама попросила привезти ей сари Кота Дория, которыми славился город. Легкое, цвета коровьего молока, в клетку таких же тонов, с тонкой золотистой каймой. «Стоило ли покупать белое? – спрашивал сам себя Старший. – Но уж больно милое, да и белый этот совсем не похож на траурный». Он вспомнил, как летними вечерами Мама, надев его, вместе с Папой прогуливалась до военного городка. Бывало, бригадир Диллон звонил и говорил: «Вы оба тоже приходите ко мне, я задержал ваших родителей на ужин».

– Нить Кота, – кар-кар-шептали друг другу вороны.

Потом они увидели, как из сердца начало разворачиваться пурпурное сари, и все дерево заполыхало-засияло.

«Патола», – вспомнил Старший.

«Патола, – присвистнули вороны, – только посмотри, какой цвет!»

«Выполнено в технике нарикундж[116], на нем были танцующие девушки, опьяненные раслилой» [117], – вспоминал Старший. Привез его из Чарминара в Хайдарабаде. Еще одно привез для жены, но она запала на Мамино. Мама сказала: «Носи ты, куда мне, старой кобыле, эти разнузданные пляски?» Но Старший настоял, чтобы она надела, и как же оно ей шло! Наверное, искры зависти прожгли в нем несколько дырочек. Когда прачка проходился по нему горячим утюгом. Мама все равно носила его – заштопав. А жена еще три-четыре года каждый раз просила привезти такое же, если Старший или кто-то другой ехал в Хайдарабад. Она грезила им во сне и наяву. Возможно, сейчас оно висит у нее в шкафу и, наверное, совсем поистрепалось.

– Но ни одно сари не было настолько царственным, как Гадвал, – сказало сердце.

«Царственное», – записала одна юная ворона, решив, что это вид сари.

– Гадвал, глупая ты сова, – легонько пихнула ее старшая сестра.

– Ворона, не сова, – многозначительно выпучила на нее глаза младшая.

Разворачивая сари на дереве, Старший подумал: «Надо же, благодаря Маме я смог столько узнать о талантах ткачей по всей Индии. Сколько мужчин знает, как выглядит сари Гадвал? Само сари хлопковое, а край и кайма шелковые, расшитые золотыми и серебряными нитями. Это было желтое сари, а его паллу[118] был цвета зеленого попугая, а в каждой его складе и изгибе – о боги, какая красота! – гроздями свисали манго. Сначала их вырезали на каменных и деревянных печатях в районе Гадва, что в Андхра-Прадеше, а потом нанесли на сари».

На этом месте Старший вспомнил манго, соком которого он брызнул на Мамино икатное[119] сари Почампалли. И тогда еще Старший был маленьким и сильно плакал. Мама успокаивала: «Сынок, ты уже большой, посмотри, сколько цветов на нем: бордовый, бурый, цвет хны и куркумы – все перемешано так, что пятно совсем незаметно». Когда Мама надевала это сари, маленький Старший обходил ее по кругу, расправляя руками ткань в поисках мангового пятна, но никак не мог найти его на разноцветном фоне, все его подначивали, а он все никак не мог перестать, и еще Каламкари…

– Каламкари, – сказала одна ворона и начала записывать.

– Сначала Почампалли, а после Кандживарам, – сказала тихо ворона-феминистка с глазами коровы, как будто составляя таблицу