За гранью. Поместье - Джон Голсуорси

разрешил Марки выходить и показывать дорогу, помня, что у слуги слабые легкие. Тот молчал в два раза дольше обычного, и все же эмоции слишком сильные даже для такой уважительной и замкнутой натуры, побудили его сказать:

– Это очень плохо для мисс Джип, сэр.

– Да, плохо. Ужасно.

– Вы думаете, он погиб, сэр?

– Кто знает, Марки, – угрюмо ответил Уинтон. – Будем надеяться на лучшее.

Погиб! Как могла судьба нанести такой жестокий удар столь нежному, любящему созданию? «Крепись, – мысленно уговаривал он себя. – Приготовься к худшему. Не раскисай».

Однако при виде Бетти и горничной, стоявших в утренних сумерках перед открытой калиткой и заламывавших руки, стойкость изменила ему.

– В чем дело, женщина? Не молчи!

– Ох, сэр! Моя родная пропала. Я оставила ее всего на минуту, чтобы принести чаю. А она убежала – в такой-то холод!

Уинтон на несколько секунд окаменел, затем, взяв Бетти за плечо, тихо спросил:

– А с ним что случилось?

Бетти была не в силах ответить, и вместо нее это сделала горничная:

– Лошадь убила его у каменного сарая, в диком месте. Хозяйка еще четверть часа назад была без сознания.

– В какую сторону она пошла?

– Вон туда, сэр: дверь и калитка были открыты, а куда потом – не знаю.

«К реке!» – мелькнула жуткая мысль.

– Пусть такси развернется. Вы со мной, Марки! Бетти и вы, ступайте в дикое место, ищите ее там. Да? Что вам?

Из машины высунулся водитель.

– Когда мы поднимались по холму, сэр, я увидел женщину в длинной темной одежде, у нее было что-то белое на голове, она сидела у живой изгороди.

– Ага! Немедленно поезжайте назад и смотрите в оба.

В такие моменты размышлять просто невозможно, и в работу лихорадочно включаются все органы чувств. Но думать и не требовалось, потому что гостиница и дома заслоняли доступ к реке везде, кроме одного места. Уинтон остановил машину на развилке узкой дороги, где она спускалась к реке, выскочил из такси и побежал. По старой военной привычке не выдавать себя он бесшумно бежал по траве на обочине. Марки, подражая ему, не отставал. Увидев темную бесформенную фигуру на берегу, Уинтон на мгновения пал духом – ему показалось, что это сброшенная верхняя одежда. Потом он заметил движение и, дав Марки знак остановиться, спустился один, на цыпочках, чувствуя, как сердце распирает от радости. Потихоньку заняв позицию между распростертой фигурой и водой, он опустился на колени и, преодолевая першение в горле, позвал:

– Дитя мое!

Джип подняла голову и посмотрела на него. Ее побелевшее лицо, неестественно темные огромные глаза, волосы, облепившие лицо, были как чужие – на него смотрела сама скорбь, с которой содрали покров формальности. Уинтон не знал, что предпринять, чем помочь или утешить, как ее спасти. Он отчетливо увидел в глазах дочери такое же выражение, какое бывает у дикого животного за секунду до поимки, и по наитию сказал:

– Потеря твоей матери была для меня так же жестока, Джип.

Он заметил, что его слова дошли до ее разума, безумный взгляд немного смягчился. Протянув руку, он привлек дочь к себе, коснулся щекой ее щеки, прижался телом к ее дрожащему телу, не переставая бормотать:

– Ради меня, Джип, ради меня!

Потом с помощью Марки отвел ее к такси. Джип отвезли не домой, а в гостиницу. У нее резко поднялась температура, вскоре она начала бредить. К полудню прибыли вызванные телеграммой тетка Розамунда и миссис Марки. Они сняли гостиницу целиком, чтобы никакой шум не беспокоил Джип.

В пять вечера Уинтона попросили прийти в так называемый читальный зал на первом этаже. У окна стояла высокая женщина, прикрывая глаза тыльной стороной ладони в перчатке. Хотя они долго жили всего в десяти милях друг от друга, Уинтон прежде видел леди Саммерхей только издали. Он подождал, пока бедная женщина заговорит первой.

– Мне нечего сказать, – тихо произнесла она. – Но мне казалось, что я должна повидать вас. Как она сейчас?

– Бредит.

Они простояли молча целую минуту. Наконец леди Саммерхей прошептала:

– Мой бедный мальчик! Вы его видели? Его лоб? – У нее задрожали губы. – Я увезу его домой.

По раскрасневшемуся лицу под вуалью одна за другой покатились слезы. Бедная, бедная женщина!.. Леди Саммерхей отвернулась к окну, промокнула глаза под вуалью носовым платком, посмотрела на маленькую полоску почерневшего газона. Уинтон тоже посмотрел на печальную картину.

– Я пришлю вам все его вещи, – сказал он наконец, – кроме тех, что дороги моей бедной дочери.

Женщина быстро обернулась.

– Вот чем все закончилось! Майор Уинтон, хоть что-то от этого осталось? Они действительно были счастливы?

Он твердо посмотрел ей в глаза и ответил:

– О да, очень счастливы.

Майор, не дрогнув, выдержал взгляд помутневших и опухших от слез глаз. Тяжело вздохнув, леди Саммерхей вновь отвернулась и, вытерев платком лицо, опустила вуаль.

Уинтон сказал неправду – это было ясно уже из того, что Джип бормотала в бреду, – однако, если на то будет его воля, никто, даже мать Саммерхея, об этом никогда не услышит.

– Я не знаю, придет ли моя дочь в себя и что будет делать, – пробормотал он, стоя в дверях. – Когда судьба бьет, то бьет наотмашь. И вас тоже! Прощайте!

Леди Саммерхей пожала протянутую руку.

– Прощайте! – ответила она сдавленным голосом. – Желаю вам… всего хорошего!

Резко повернувшись, она заспешила прочь.

В последующие дни, когда Джип в беспамятстве висела на волоске между жизнью и смертью, Уинтон почти не покидал ее комнату с низким потолком и увитыми плющом окнами, из которых была видна река, медленно несущая воды под тусклым ноябрьским солнцем или чернеющая под звездным небом. Он завороженно наблюдал за Темзой, как иные наблюдают за вечным волнением моря. Дочь чудом удалось вырвать из лап коварной реки.

Уинтон решил не нанимать сиделку. Тетка Розамунда и миссис Марки умели ухаживать за больными, к тому же он не мог допустить, чтобы посторонние подслушивали горячечные откровения дочери. Его собственная роль заключалась в том, чтобы сидеть рядом с ее ложем и по возможности охранять тайны Джип от чужих ушей. Он сожалел о каждой минуте, когда приходилось отлучаться, и часами сидел, не отрывая глаз от ее лица. Никто лучше его не умел обеспечить связь со знакомой обстановкой, с помощью которой бредившая, сама того не сознавая, нащупывала путь в темном лабиринте, в котором заблудилась ее душа. Уинтон представлял себе Джип такой, какой она когда-то была: здоровой и счастливой, подсознательно применяя методы психологов и других ученых, которых сам он считал шарлатанами.

Его поражало, как много