За гранью. Поместье - Джон Голсуорси

людей, даже тех, кого он считал врагами, присылали открытки, или слуг с соболезнованиями. Майор пришел к выводу, что люди с положением проявляют человеческую доброту только в том случае, если человек стоит на пороге смерти. Зато простые люди каждый день проявляли настоящую заботу о той, чья мягкость характера и милосердие завоевали их сердца. Однажды утром пришло письмо с Бери-стрит:

«Уважаемый майор Уинтон!

Я прочитала в газете о гибели бедного мистера Саммерхея. Ах как мне жаль вашу дочь! Она была очень добра ко мне. Я тяжело переживаю эту утрату. Если вы думаете, что ей будет интересно узнать, как мы все к ней относимся, то вы, быть может, передадите ей на словах, что я писала? Как жестока судьба.

Искренне ваша Дафна Глиссе».

Выходит, они знали о Саммерхее не понаслышке!.. Уинтон почему-то был удивлен. Он не стал отвечать, потому что не знал, что сказать.

Пока Джип лежала в бреду, труднее всего было переносить ее торопливый шепот и бормотание, бессвязные фразы, говорившие так мало и одновременно так много. Иногда Уинтон затыкал уши, стараясь не слушать долгие излияния истерзанного разума. Губы Джип все время шептали о том, как глубока ее любовь, неизменно говоря о страхе, что Брайан ее разлюбит, и только изредка издавали тихий смех, загадочный и чарующий, как если бы она вдруг увидела отблеск ничем не замутненного счастья. Этот тихий смех был страшнее всего: он всегда выжимал у него слезы из глаз. Однако Уинтон постепенно стал находить суровое утешение в том, что трагическая смерть Саммерхея неожиданно подвела черту под ситуацией, грозившей обернуться еще большей трагедией.

Однажды ночью, задремав в большом кресле у кровати дочери, он проснулся от ее взгляда. Губы Джип шевельнулись.

– Отец.

– Да, дитя мое.

– Я все помню.

Услышав ужасное признание, Уинтон наклонился и поцеловал руку дочери, лежащую поверх одеяла.

– Где его похоронили?

– В Уидрингтоне.

– А-а.

Это был скорее вздох, чем восклицание. Подняв голову, Уинтон увидел, что Джип снова закрыла глаза. После того как горячка отступила, ее черные ресницы и волосы особенно сильно выделялись на фоне прозрачной белизны щек и лба. Что это, лицо живого человека или красота смерти?

Уинтон наклонился к дочери. Джип дышала. Она спала.

Глава 12

Переезд в Милденхем прошел в первый день нового года за несколько неторопливых ходок почти через два месяца после смерти Саммерхея. Темный дом в Милденхеме был полон прежних запахов и призраков тех дней, когда любовь еще не приходила. Для маленькой Джип, которой шел шестой год, начинавшей что-то понимать в жизни, этот дом был самым уютным местом. Наблюдая, как малышка становится душой всего поместья, совсем как она сама в детстве, Джип иногда находила немного покоя. Она еще не окрепла и по-прежнему напоминала тень. Если кому-нибудь случалось застать ее врасплох, он видел лицо, печальнее которого нет на свете, поэтому главным для Джип стало стремление, чтобы ее не заставали врасплох. Увы! Ее улыбки казались Уинтону еще печальнее. Всю зиму и весну он ломал голову, чем ей помочь. Сама Джип делала над собой огромные усилия не поддаваться горю, поэтому оставалось лишь наблюдать и ждать. К чему подгонять события? Возможно, время действительно лучший лекарь.

Между тем Уинтон занялся воспитанием маленькой Джип, и они стали неразлучны.

Миновала весна. Джип набралась сил, но после возвращения в Милденхем ни разу не выходила из дома дальше чем в сад, ни разу не упоминала красный домик или Саммерхея. Уинтон надеялся, что летнее тепло и солнечный свет немного оживят ее дух, однако изменений не видел. Нельзя было сказать, что Джип упивалась своей скорбью, наоборот: старалась сделать все возможное, чтобы вытеснить и скрыть ее. Ее болезнь называлась «разбитое сердце», а такие не лечатся. Маленькой Джип сказали, что Байрин уехал и никогда не вернется, и попросили ее не говорить о нем при маме, чтобы ее не печалить. Иногда девочка стояла и смотрела на мать с серьезным, озадаченным выражением, а однажды сделала меткое замечание:

– Мама живет не с нами, дедушка. Мне кажется, она живет в каком-то другом месте. Там, где Байрин?

Уинтон посмотрел на нее и ответил:

– Может быть, и так, деточка. Только не говори этого никому, кроме меня. Вообще ни с кем не говори о Байрине.

– Да, я знаю. Но где он, дедушка?

Что мог ответить Уинтон? Какую-нибудь нелепость вроде «очень далеко»? Ему не хватало духа заводить разговор о смерти – тайне, безнадежно недоступной пониманию ребенка да и кого-либо еще, включая его самого.

Он часто ездил с маленькой Джип на конные прогулки: под стать матери девочка обожала верховую езду, но предлагать их дочери не решался. Джип больше не разговаривала о лошадях, никогда не заходила на конюшню, целыми днями занималась какими-нибудь домашними мелочами, садом, сидела за пианино, иногда немного играла, а иногда просто смотрела на клавиши, сложив руки на коленях. Это происходило в самом начале рокового лета, еще до первых подземных толчков мировой войны, до того, как «завеса храма» была разодрана надвое и сгустилась тьма. Уинтону перестали являться видения завитых волос на лбу и темных глаз его любимой, как и свой собственный образ в коричневом мундире на казарменном плацу, выкрикивавший привычные слова команд. Он нередко думал: «Как бы найти что-нибудь такое, что спасло бы Джип от самой себя?»

В июне он набрался храбрости и предложил съездить в Лондон. К его удивлению, Джип без колебаний согласилась. Они отправились в город на следующей неделе после Троицы. Когда они проезжали мимо Уидрингтона, майор попытался отвлечь дочь разговорами. Но четверть часа спустя, незаметно выглянув из-за газеты, он увидел, что Джип сидит, глядя на поля, как истукан, и что по ее лицу скатываются слезы. Он не отважился что-либо сказать, не стал пытаться ее утешить. Джип не издавала ни звука, ее лицо оставалось неподвижным, просто текли и текли слезы. Закрывшись газетой, Уинтон зажмурился; его лицо так напряглось, что выступили скулы и он задрожал всем телом.

Обычная дорога со станции до Бери-стрит была забита машинами, такси пробиралось по узким боковым улочкам, где выставляет себя напоказ нищета мира, где мужчины больного вида, чумазые, изнуренные женщины и шустрые призраки детей на вонючей мостовой и на порогах домов заявляют каждой чертой своих землистых лиц, каждым движением истощенных голодом тел, что золотой век канул в прошлое; где на убогих, грязных домах застыла печать растянувшегося до бесконечности упадка; где красоты не больше, чем в сточной канаве.