Миттельшпиль - Шеннон Макгвайр

без сознания. Ее версию хотели убить. Нельзя допустить, чтобы она стала более доверчивой или не такой замкнутой. Что, если бы у нее были дети и он взял бы их в заложники? Что, если бы у нее были питомцы? Что, если бы ей чуть больше нравилось покурить после обеда и она пришла бы домой обкуренная и заторможенная? Нет.

Это та ее версия, которая может выжить в сложившихся обстоятельствах, поэтому именно эта ее версия не должна исчезнуть.

– Не знаю, позвоню ли я тебе еще когда-нибудь. Ну, возможно, это плохая идея. И мне больше не о чем тебе рассказать. Пока что.

– Звони, если что-то изменится; но лучше все оставить как есть, и пусть это будет одноразовой акцией, – говорит старшая Доджер. – Было приятно с тобой поговорить.

– С тобой тоже. Всегда было интересно, как звучит мой голос со стороны.

Похоже, самое время закончить звонок. Старшая Доджер смеется и отключается, снова становясь Доджер-из-настоящего, единственной Доджер. Той версией Доджер, у чьих ног лежит без сознания доктор Питерс.

Вздохнув, она кладет телефон обратно в сумочку и идет за своим тревожным рюкзачком на случай землетрясения. Ей понадобится веревка.

Когда доктор Питерс приходит в себя, он привязан к одному из обеденных стульев. Это крепкие дубовые стулья, часть антикварного гарнитура, который Доджер купила на «Крейглисте»; веревка, которой он связан, предназначена для скалолазания – он напрягает мышцы, пытаясь ослабить узлы, но в награду веревка только оставляет ему небольшой ожог.

– Можете открыть глаза, – говорит Доджер. Голос у нее раздраженный, будто ей совсем не так хотелось провести вечер: это голос женщины, чье терпение лопнуло, оставив за собой проклятые пустоши раздражения. – Нет смысла притворяться, что вы все еще в отключке: вы извиваетесь, как рыба на крючке.

Он открывает глаза. Перед ним близнец стула, к которому он привязан, и на нем сидит Доджер; она скрестила ноги и положила руки на колени. Он уже знаком с этой позой: именно так она садится на каждом сеансе, мало-помалу, слово за словом доверяя ему свои тревоги и печали. Язык никогда не был ее сильной стороной, и язык, которым она пытается описать свое внутреннее состояние, – не исключение. Иногда ему интересно, останавливалась ли она когда-нибудь, чтобы услышать саму себя, все те противоречия и ненужные сложности, на которых она построила свою жизнь. Он никогда ее об этом не спрашивал. Это выходило за рамки его обязанностей. Он был ее психотерапевтом только потому, что ей нужен был психотерапевт, и потому что так за Доджер – проектом, добившимся самой большой известности, – проще было следить.

Даже Рид был удивлен, когда девушка решила писать книги; ведь она была предназначена для науки. Кукушки, которым досталась математика, всегда показушнее кукушек, которым достался язык; волосы и глаза у них ярче, движения быстрее, и они самой природой предназначены вызывать огонь. Но это не значит, что им нравится быть в центре внимания. Большинство из них были рады при малейшей возможности скрыться с глаз, все глубже и глубже погружаясь в собственные проекты и появляясь на поверхности, только если их удавалось уговорить.

Доджер нарушила столько правил, о которых даже не подозревала, что доктор Питерс был бы впечатлен, если бы не был в ужасе.

– Кажется, произошло недоразумение. – Он старается, чтобы его голос звучал искренне, будто они друзья. – Развяжите меня, и мы об этом поговорим.

– Недоразумение, что вы пытались меня застрелить или что промахнулись? – В ее голосе слышится неприкрытое любопытство.

Кровь стынет у него в жилах, кожа покрывается мурашками, тело пробивает озноб.

– Я не уверен, что вы правильно поняли то, что видели, но…

– Я уже позвонила в полицию, – говорит она, – и сообщила, что соседские дети поджигали петарды в овраге. Они приезжали, пока вы были в отключке. Вы знали, что я выросла всего в миле отсюда? Я прекрасно знаю, насколько взрыв петарды похож на выстрел из пистолета, если ее правильно запустить. Никто не будет вас искать. Есть только вы и я, и сейчас вы расскажете мне, зачем пытались меня убить.

– Я не обязан тебе ничего рассказывать.

– Наверное, это правда. А я не обязана вас отпускать. И это тоже правда, не так ли? Потому что никто не знает, что вы здесь.

Слова появляются сами собой, потому что она говорит вполне искренне. Да, она не знает доктора Питерса настолько хорошо, как думала раньше, – он же ее психотерапевт, ради всего святого, он не должен в нее стрелять, – но знает его настолько, чтобы понимать, что он не отправился бы на задание в одиночку, если бы у него были помощники. Он бы вообще сюда не пришел, если бы кто-нибудь мог сделать грязную работу за него. Она слышала, как он говорил своему секретарю отказывать пациентам с просроченными страховками или тем, чьи случаи были слишком сложны и ему не хотелось с ними возиться. Он не стесняется переводить стрелки, если есть на кого их перевести.

– Они знают, где я, – чуть ли не с триумфом возвещает он.

В том, как загораются глаза Доджер, нет никакого «чуть». В этот момент она выиграла, и это значит, что он каким-то образом проиграл.

– Кто? – сладко спрашивает она, подаваясь вперед. – Видите ли, сейчас перед нами стоит бинарный выбор. Либо вы говорите, и я узнаю все, что нужно, и стараюсь не так сильно винить вас за попытку меня убить. Либо не говорите, и я ничего не узнаю, но тогда я буду вынуждена избрать иной способ действий. Не знаю, сколько у вас есть времени. Не думаю, что много. Тик-так, как говорится. Думайте быстрее.

– Мисс Чезвич, не знаю, чего вы надеетесь добиться, но уверяю вас, удерживать меня в плену – не слишком хорошая идея. Если вы отпустите меня прямо сейчас, я обещаю не выдвигать обвинений. Вы очень больны, но мы вместе над этим поработаем и, полагаю, сможем добиться положительных результатов.

– Не-а, – говорит она дружелюбно. – У вас не было опции пудрить мне мозги. Можете сказать, кто вас послал, а можете держать рот на замке, но не нужно убеждать меня в том, что я сумасшедшая. Попытаетесь снова или выберете альтернативу отрицания? Я буду счастлива в любом случае.

– Никто меня не посылал.

– Кто-то вас послал.

– Уверяю вас, я действовал по собственной воле.

– Да вы же сами себе противоречите, выбирая между мученичеством и попыткой убедить меня, что я каким-то образом заманила вас в свой дом, а потом напала без предупреждения. Почему я должна