Миттельшпиль - Шеннон Макгвайр

– Но…

– Твои родители не работают на создавшего вас алхимика, Доджер. Тебя удочерили по-настоящему. Это значит, что они уязвимы. Если ты вступишь с ними в контакт, возможно, в итоге им придется иметь дело с кем-то вроде меня – с кем-то, кто действует по приказу.

В арсенале Рида есть кое-кто похуже Эрин. От мысли, что к Чезвичам может наведаться Ли, Эрин пробирает мороз по коже. Ей не хочется, чтобы Доджер жила, зная, что виновата в смерти родителей. Это случалось уже слишком много раз. В этом нет необходимости.

Она думает, что в этом нет необходимости.

Она на это надеется.

– Постой-ка, – говорит Роджер. – Эта твоя фраза… Что Доджер удочерили «по-настоящему». Что это значит?

– Только одного из вас поместили в обычную семью, так что тебе тоже небезопасно связываться с родителями, но совсем по другим причинам. – Эрин протягивает свободную руку. – Давай ключи. Вам с Доджер нужно о многом поговорить, а это легче сделать, если ты не будешь отвлекаться на дорогу.

Роджер и Доджер обмениваются взглядами, в которых сквозит сомнение. Эрин вздыхает.

– Я бы не спасала ваши гребаные жизни, если бы собиралась улететь с обрыва, – говорит она. – А вам нужно восстановить вашу запутанность, какой она была раньше, – не смотрите на меня так, меня приставили за вами следить, вы уже забыли? Я могу сказать, когда у вас на двоих одна голова вместо двух. Вы не должны быть полностью разделены. Нужно, чтобы вы проявились как можно быстрее, и начнется все именно с этого. С вас. В этой машине. С того, что вы настроитесь друг на друга.

– Ты все время используешь это слово, – говорит Доджер. – «Проявиться». Чего конкретно ты от нас хочешь?

Эрин все еще стоит с протянутой рукой в ожидании ключей.

– Я хочу, чтобы вы сделали то, для чего предназначена каждая молекула ваших тел. Я хочу, чтобы вы воплотили Доктрину Этоса. Когда вы это сделаете, когда станете живой силой, скрепляющей вселенную воедино, они не смогут вас тронуть. Может быть, попытаются, но у них ничего не выйдет, потому что вы будете за пределами того, что им по зубам. Если вы не проявитесь, все просто: история на этом закончится. Они поймут, что я их предала, если уже не поняли, и отправят кого-нибудь другого завершить то, что не сделала я. Если мы расправимся с этим кем-то, они пошлют кого-то еще и еще, а сами все это время будут пытаться заставить новых протеже проявить Доктрину. Это гонка. Ясно? И если вы проиграете, то умрете.

Роджер и Доджер молча смотрят на Эрин. Роджер обретает голос первым:

– Почему ты раньше ничего мне не говорила? У тебя было семь лет, чтобы все это рассказать.

– Мне нравится, что мы живем в мире, где тебя волнует именно этот вопрос, а не… я не знаю… все остальное, – бормочет Доджер.

Эрин игнорирует ее реплику и отвечает:

– Я тебе не рассказывала, потому что не должна была и потому что надеялась, что ты наладишь отношения с сестрой, когда сам будешь к этому готов, а еще потому, что у меня не было доказательств. Я могла бы проделать трюк с монетами, но это не доказательство, а просто фокус. Все эти «звонки в прошлое» были игрой вслепую. Я не была уверена, что она возьмет трубку, пока она ее не взяла. Время – ее стихия, не твоя.

– Подожди, что? – спрашивает Доджер.

– Время – это математика, воплотившаяся в физическом мире, – говорит Эрин. – Время – твоя стихия.

– А моя? – спрашивает Роджер.

Улыбка Эрин скорее похожа на оскал.

– А ты получил все остальное, включая ее. Может, ты уже отдашь мне эти чертовы ключи и сядешь в машину? Рука славы не вечна, а у меня нет времени делать еще одну. Как только она догорит, мы превратимся в маяк для любого, кто отслеживает искажения реальности. Когда это случится, нам лучше быть подальше отсюда.

Свеча из руки мертвой девушки прогорает, пальцы почти истаяли: от трех остались пеньки, а один исчез полностью. Большой палец пока горит ровным пламенем, но скоро исчезнет и он, это лишь вопрос времени. В этот момент пламя на указательном пальце тоже гаснет.

– Вот. – Роджер бросает Эрин ключи.

Она ловит их с язвительным «спасибо» и, усевшись на водительское кресло, пристраивает Руку славы на пассажирское. Роджер и Доджер, переглянувшись, забираются назад. В одном Эрин точно права: им необходимо восстановить свою запутанность, какой она была раньше, – запутанность, от которой они бежали с самого детства.

Доджер ждет, пока Эрин заведет машину, а потом, понизив голос, спрашивает:

– Ты реально думаешь, что она говорит правду?

– Я тебе позвонил, – говорит Роджер. – Ну, я взял телефон и позвонил тебе незадолго до землетрясения. Я позвонил тебе в прошлое. Говорил с тобой. Я не слышал твой голос семь лет, а потом позвонил и поговорил.

– Я еще думаю, что ты звонил мне из альтернативной временной линии, – говорит Доджер.

Он непонимающе на нее смотрит.

– В тот день, когда произошло землетрясение. Я вернулась домой и пыталась понять, что можно спасти и что придется оставить, – я еще не знала про Кэндис, – и тут зазвонил телефон, и это оказался ты – из будущего. Но не этого будущего, потому что этой версии тебя нет необходимости говорить мне то, что говорила та версия тебя. Когда мы касаемся прошлого, мы его изменяем. Мы вносим поправки в самих себя. И мы не можем обратить этот процесс. Я не могу отказаться от изменений, которые породил во мне твой звонок из будущего, даже если бы хотела. Но я не хочу. Я была готова поставить на тебе крест, пока ты не попросил этого не делать.

Она блаженно улыбается, а Роджер борется с желанием поежиться. У нее есть числа – у нее есть время. У всех межвременных звонков есть общий знаменатель – Доджер, а он и без подсказки знает, что если попытается набрать домашний номер, который был у них в его детстве, и поговорить с собой-подростком, то услышит или глухое молчание сети, или чужой голос. Время не склоняется перед ним, как перед ней. Перед ним склоняется реальность. Если он о чем-то просит, обычно он это получает, потому что мир слушает, когда ему приказывают.

Время переписывает себя, но именно слова заставляют людей меняться. Он не просил о такой ответственности.

– Эрин, ты все время говоришь, что хочешь, чтобы мы проявились. – Он разворачивается к переднему сиденью. – Есть ли возможность поступить наоборот? Отказаться от Доктрины, просто уступить ее, позволить им вернуть ее себе?

– Ты