Миттельшпиль - Шеннон Макгвайр

это не там, где нужно, – это все, что я могу видеть. Я живу в мире, который никогда не будет гармоничным, потому что единственный, кто мог бы его для меня упорядочить, ушел навсегда. – Пальцы Эрин, лежащие на руле, выбивают жесткое стаккато. – Разбуди ее. Нам нужно обсудить, что делать дальше, и ей тоже.

– Зачем…

– Просто сделай, что я говорю. У нас мало времени.

Он мог бы поспорить. Мог бы попытаться заставить ее объяснить. Но ей пришлось бы объяснять все снова, когда Доджер проснется, и, кроме того, он не хочет говорить с ней без сестры в качестве буфера. Какая-то его часть все еще смотрит на Эрин как на женщину, которую он любил последние семь лет. Никакие попытки убедить себя самого, что все это никогда не было правдой, не помогают быстрее адаптироваться к реальности. Вероятно, когда все закончится, он ее возненавидит. Он хотел бы, чтобы эта мысль не приносила ему такого облегчения.

Он поворачивается к Доджер, кладет руку ей на плечо (красный тут же возвращается, красный; не удержавшись, он украдкой бросает взгляд на Эрин и впервые за долгие годы видит золотистый с рыжиной оттенок ее волос и желает, чтобы они не казались ему такими прекрасными) и ласково ее тормошит.

– Эй, – говорит он. – Додж, вставай. Ты уже достаточно поспала.

Она невнятно что-то бормочет и шлепает его по руке.

Роджер улыбается. Они оба так изменились за семь лет. Он знает, что должно пройти какое-то время, прежде чем он почувствует, что знает ее. Но, по крайней мере, это осталось неизменным. В тех редких случаях, когда она замедляется достаточно, чтобы ее мог настичь сон, она ненавидит просыпаться. Он тормошит ее снова.

– Вставай, – говорит он. – Моей ужасной бывшей девушке нужно рассказать нам, как мы должны проявить изначальную силу реальности, прежде чем мудаки-алхимики сожгут нас на хрен.

Казалось бы, в этой фразе нет особого смысла. Но смысл есть, и он этим гордится.

Доджер открывает глаза.

– Что? – уныло говорит она.

– Вот ты где! – Он не должен улыбаться. Не та ситуация. Но он не может сдержать улыбку, потому что она проснулась, она здесь, и они снова говорят. Они снова вместе. Теперь они смогут во всем разобраться. – Эрин, она проснулась.

– Просто супер, – говорит Эрин. Она смотрит в зеркало заднего вида, изучая кукушек на заднем сиденье. Доджер сонная и сбитая с толку; Роджер улыбается, как будто весь его мир только что не перевернулся с ног на голову. Она подозревает, что это признак шока. Он еще не осознал новую реальность.

– Доджер, куда нам ехать?

– Что?

– Мы на невероятной дороге, и это у тебя голова набита числами, а вместо сердца – компас. Так куда нам ехать? Укажи направление, и я поеду, куда скажешь.

Роджер выпрямляется, неожиданно вспомнив далекую туманную ночь. Секунду назад он ничего этого не помнил, а теперь помнит, и его сознание заполняется яркими образами.

– Ты назвала меня Галкой Джеком.

– Выходит, ты вспомнил. Не знаю, хорошо это или плохо, в любом случае нам с этим жить. Я назвала тебя Галчонком, потому что это то, что ты собой представляешь, а Галкой Джеком – потому что это кто ты есть или кем станешь. Она, – Эрин кивает в сторону Доджер, – Девочка-ворона, но с твоей помощью может превратиться в Грача. Если Паж застывших вод еще не на пути сюда, то скоро будет.

– При чем тут эти образы из страны Под-и-Над? – спрашивает Доджер. – Нам не шесть лет. Не нужно превращать все в детскую книжку.

– Ох, ну, видишь ли, история про страну Под-и-Над – вовсе не история о детях. Все в ней – сплошные символы, и вы оба выписаны ими вплоть до самых костей. Кстати, ваши кости Паж была бы крайне рада заполучить. Она, не мешкая, засунет их в себя, и тогда уничтожить ее будет еще труднее. – Эрин съезжает на обочину, включает аварийку и поворачивается к ним. – Детки, вы не хотите быть на виду, когда она доберется сюда. Она не играет по правилам.

Доджер с сомнением смотрит на нее, протирая глаза, как будто это как-то может помочь прогнать сон. Затем вдруг замирает, с недоумением глядя на ладони. Она сперва медленно подносит их к лицу, затем отодвигает.

– Вау.

– Восприятие глубины – прошу любить и жаловать, – говорит Эрин. – Асфодель Бейкер была величайшим алхимиком своего времени.

Доджер опускает руки.

– Что, – говорит она. Это не вопрос: в слове нет ни ударения, ни интонации – оно просто падает в этот мир.

– Она творила чудеса. Она придумала, как с помощью электричества и современных методов ускорить производство золота и алкагеста – она даже улучшила формулу эликсира жизни. Она считала, что алхимия поможет создать рай на земле, мир, в котором никому не нужно будет работать, стареть или умирать. Все в жизни сводилось бы к выбору, а не к предопределению. Значительная часть ее работ была посвящена анимизму – она считала, что это жизненно важная часть искусства алхимии, которую слишком долго игнорировали. Она считала существование естественных воплощений сил – Зимы и Весны, Солнца и Луны, всех этих знаменитых засранцев – доказательством того, что алхимик может воплотить любую силу, если будет достаточно сильно этого хотеть.

– Естественные воплощения сил? – спрашивает Роджер.

– Что, – снова говорит Доджер, снова ровно, снова без намека на вопрос: она протестует против ложного и несправедливого, и ее глаза беспощадно мечут в Эрин молнии.

Эрин вздыхает.

– У нас нет на это времени. Мне нужны указания.

– Я не дам никаких указаний, пока ты не начнешь выражаться осмысленно, – фыркает Доджер.

– Роджер, скажи ей, пусть даст мне указания. – Эрин переключает внимание на него. – У нас нет времени на детские истерики.

– Звучит так, будто истерика сейчас начнется у тебя, – отвечает Роджер, скрещивая руки. – Продолжай.

Эрин снова вздыхает, на этот раз обреченно.

– Бейкер какое-то время пыталась привить другим американским алхимикам свой образ мышления. Она хотела, чтобы они перестали воевать друг с другом и держать в секрете свои открытия; она считала, что, если алхимики будут работать сообща, они смогут добиться гораздо большего и открыть больше тайн устройства вселенной. Они увидели в этом попытку захватить власть, так как она единственная – в то время – подчинила электричество своим прихотям. Они были сексистами и консерваторами, поэтому объединились против нее. Они начали переманивать или убивать ее учеников, чтобы не дать ее образу мышления завоевать слишком большое доверие у масс. В конце концов, отчаявшись, она стала шифровать свои учения в литературе, пряча их у всех на виду.

– Так книги