Свой среди чужих, или Гауптман с Олерона. Часть вторая - Владимир Германович Корешков

смирившись, что недельку ему придется потерпеть у себя на борту это редчайшее хамло, кивком головы показал стюарду, что можно подавать горячее. Стюард в белых перчатках выкатил тележку, на которой толпились, подпирая друг друга, бутылки с напитками. В центре тележки, растолкав всех фигурными фарфоровыми боками, горделиво стояла, глядя на всех свысока, здоровая белая супница. В начале предложив белое или красное столовое вино на выбор, затем поочередно обходя всех, стюард поставил перед каждым пиалку с белыми сухариками и стал разливать серебряным половником горячий, дымящийся тыквенный суп-пюре, правда, немного острый, с перчинкой, но отменнейший на вкус.

Я отправил ложку с этим вкуснейшим супом себе в рот, наблюдая за фон Даутенбергом. На вид ему было никак не больше тридцати, а скорее, и того меньше, ел он, соблюдая исключительно ровную осанку, я никогда не видел, чтобы люди, сидя за обеденным столом, держали спину и голову настолько прямо, как будто проглотили лом. С каменно-отстраненным лицом он набирал в ложку совсем немного супа и доносил ее до рта, не согнув спину ни на грамм, не пошевелив ни шеей, ни головой. При этом не проронив ни капли супа, что, на мой взгляд, в его положении было достаточно трудным и почти невыполнимым делом. Очень интересный персонаж. Наверняка долго тренировался, чтобы так есть. Ощутив на себе мой взгляд, отложив ложку, пригубив вина, поинтересовался:

– Скажите, лейтенант, а что у вас за фамилия такая странная —Ковалефф?

Он произнес ртом мою фамилию так, как будто пережевывал что-то жесткое и неудобоваримое. Вот зараза, не даст спокойно поесть.

– Обычная такая фамилия, герр штурмбаннфюрер, – и, чтобы предотвратить дальнейшие глупые вопросы, касаемые моей фамилии, а также ближайших родственников, и по возможности постараться не отвечать на них, продолжил: – Мои родители работали в руководящих структурах концерна «Герхард Манн». Отец – начальник строительного отдела, мама работала ведущим инженером.

На штурмбаннфюрера эта информация произвела положительное впечатление и, видимо, успокоила его, а то вдруг столь солидная фигура, как он, сидит за одним столом с унтерменшем, недочеловеком, и этим оскорбляет свое достоинство. Он со спокойной душой продолжил поглощать суп.

– Скажите, герр лейтенант, – теперь ко мне обратился командир звездолета, – а где вы заканчивали звездную академию?

– В Риге, герр фрегатен-капитан.

– Известная, достойная академия, оттуда выходят очень хорошие пилоты, – задумчиво сказал фрегатен-капитан, отламывая кусочек рассыпчатого пшеничного хлеба. Делал он это аккуратно, над тарелочкой, но несколько крошек все равно упали на скатерть. – Вот вы вроде по форме офицер военно-космических сил, откуда у вас, позвольте спросить, два железных креста? Причем один из них с дубовыми листьями, это ведь исключительно боевые награды, насколько мне известно, или я не прав?

Интересно, это было простое любопытство, или все же фрегатен-капитан хотел поставить меня в неудобное положение, интересуясь, откуда у этого молокососа, штабной крысы такие награды. Теперь и поглядим, что этот, типа крутой перец, нам про это заливать будет. Штурмбаннфюрера по вполне понятным причинам поставить на место не получится, его трогать нельзя, себе дороже выйдет. А вот отыграться на его спутнике можно с лихвой: лейтенант не велика птица. Я удовлетворил его любопытство:

– Все очень просто, герр фрегатен-капитан, до того как я стал лейтенантом военно-космических сил, я служил в корпусе звездной пехоты, пришлось немного повоевать, и награды получил на Олероне, на поле боя за боевые заслуги.

Теперь все четверо сидящих за столом перестали есть и уставились на меня, как на неведому зверушку. Штурмбаннфюрер, не привыкший, чтобы кто-нибудь еще, кроме него, мог бы быть объектом всеобщего внимания, решил вставить свои два пфеннинга:

– И что же вас, лейтенант, сподвигло вступить в звездную пехоту?

«Господи, опять без обязательной уважительной приставки «герр», ну где тебя учили, долдон ты этакий», – мысленно попинал я ему. Немного подумав, решил ответить ему несколько высокопарно, как на партсобраниях НСДПА, но, наверное, именно так штурмбаннфюреру будет понятнее моя мотивация:

– Дело в том, герр штурмбаннфюрер, что на службу в звездную пехоту меня позвал долг перед Рейхом.

Фон Даутенберг благожелательно кивнул, ему понравилось. Правда, реакция на мои слова звездолетчиков была несколько иной: они недоуменно переглядывались между собой, только что не вертя пальцем у виска. Поэтому, чтобы не выглядеть в их глазах полным отмороженным кретином, добавил:

– Мои родители были на Гортензии, когда звездолет сбили сепаратисты.

Тут штурмбаннфюрер поднял бокал и сказал слово в слово то, что мне сказал когда-то герр Канцлер на выпуске в учебке для звездпехов:

– Весь Рейх скорбит вместе с вами, лейтенант. Господа, – обратился он к присутствующим, – за родителей лейтенанта Ковалеффа и за неминуемую победу Рейха.

После этих слов первым до дна опрокинул в себя бокал, после чего, поставив его на накрахмаленную скатерть, он, щелкнув пальцами, показал стюарду, чтобы тот подлил ему еще вина. Стюард не заставил себя ждать. Наконец подали горячее – запеченную оленину с веточками тимьяна, приправленную сладким клюквенным соусом. На гарнир шла тушенная под тертым сыром и сливочным соусом капуста брокколи.

– Скажите, лейтенант, – опять поправ все воинские каноны, обратился ко мне Вилли Даутенберг, – вот вы – боевой офицер, какого черта мы, имея огромное превосходство в живой силе и технике, до сих пор не можем раздавить как клопов какую-то поганую кучку недочеловеков? Хотя можете не отвечать,  – он махнул рукой. – Я и так знаю.

«Здорово, – подумал я, – сам спрашивает и сам же отвечает, а что, очень удобно, с собой ведь не поспоришь, так всегда будешь в ладах со своим внутренним „Я“».

– Все дело в том, что командованию корпуса не хватает решительности, а звездным пехотинцам боеспособности, отваги и жесткости по отношению к этим неполноценным, заселяющую планету аборигенам, плюс у наших солдат отвратительный моральный дух, мы просто обязаны гораздо шире и всеобъемлюще использовать тактику выжженной земли. Вроде бы всем это понятно, как божий день, но нет. Как доходит до конкретных решительных действий, наша бравая звездная пехота – опора и надежда Рейха – в кусты. А знаете почему, господа? – спросил у нас Вилли Даутенберг.

Все пожали плечами, вступать в дискуссию никому не хотелось, все хотели просто есть запеченную оленину с брокколи. Тут он, как прекрасный оратор, выдержал паузу, наверняка ему не раз приходилось выступать с докладами на публике, пригубил вина, победно посмотрел на всех сидящих за столом и сам же ответил на свой поставленный вопрос:

– Потому что, господа офицеры, у наших солдат сильно развита мягкотелость и бесхребетность, плюс ложные, никому не нужные принципы морали, которые, помяните мое слово, еще дорого обойдутся Рейху. Я уверен, что это наверняка изъяны воспитания. Родителям и преподавателям надо с детства, даже не в школе, а уже в детском саду втолковывать в головы детей основы здорового патриотизма и самоуважения.

Они должны знать, что мы раса господ, а где-то еще существуют неполноценные расы, которые рождены лишь для того, чтобы прислуживать нам и, глядя нам в рот, следя за каждым нашим движением, предугадывать любое наше желание и угождать. Поэтому они должны радоваться тому, что мы позволяем им это делать, и каждый день благодарно целовать нам ноги, раз мы разрешаем им дышать и существовать в принципе. И если кто-то из этих плебеев, потеряв остатки своего никчемного разума, решил вдруг взбунтоваться против своих милосердных господ, его ждет жестокая смерть.

Каждый гражданин Рейха должен четко понимать, что эти неполноценные, с точки зрения самой природы, в общем-то являются не людьми, а обыкновенными вшами, то есть паразитами на теле Рейха, обычными кровососущими насекомыми. Они никоим образом не достойны жалости или какого-либо сострадания. Мы же не жалеем комара, сосущего у нас кровь, просто прихлопываем его, и все дела, нет проклятого кровососа. – Он, хлопнув в ладоши, показал, как прихлопывает комара. – Мы же не испытываем угрызения совести по поводу его кончины, наоборот, только облегчение.