Свой среди чужих, или Гауптман с Олерона. Часть вторая - Владимир Германович Корешков

От нее не укрылось, что ее рассматривают. Она расценила это по-своему, как шанс. Полуобернувшись, она картинно прогнулась, выпячивая свой зад, посмотрела похотливо мне в глаза, при этом, чтобы у меня не возникло никаких сомнений относительно ее намерений, призывно и очень недвусмысленно широко улыбаясь облизнула губы. Нет, милая, не прокатит, я слишком хорошо помню, что вы сотворили с семьей Благоевича, у меня этот ужас будет стоять перед глазами до конца моей жизни. И вы трое были первыми скрипками и идейными вдохновителями, главными выдумщиками всех тех изощренных зверств и издевательств, что пришлось вынести несчастным.

– Начинай, – обратился я к несколько оторопевшей Эдите. – Читай приговор.

Эдита откашлялась и своим низким грудным голосом начала зачитывать обвинительное заключение. Вначале тихо, но постепенно ее голос крепчал и приобретал силу, и зачитанные ею слова приговора трем подонкам становились все более весомыми.

– Да вы кто такие? – пытался ее перебить парень в брюках. – Вы хоть знаете, куда пришли и с кем имеете дело?

Я двинул ему носком ботинка под ребра.

– Нельзя перебивать даму. Тебя что, этому не учили в детстве? – он закашлялся и скривился от боли.

– Народ Олерона за совершенные вами злодеяния приговаривает вас троих к смертной казни. Приговор будет приведен к исполнению немедленно и обжалованию не подлежит, – закончила Эдита.

– Да я вас, суки, на куски порежу, – разорялся тот, что в штанах. – Вы у меня собственные потроха жрать будете, я вас недоносков, сепаратистов еб*ных…

Я всегда поражался таким субъектам. Что это? Бесстрашие, желание заглушить таким образом страх и показать окружающим, насколько он крут, или же все-таки это натуральная человеческая глупость? Он что, действительно считает себя бессмертным? Буквально через несколько секунд он отправится на встречу с создателем, где его ожидает страшный суд, и нет, чтобы в этот момент подумать о вечном, о том, как ты прожил свою жизнь на этом свете, может быть, помолиться и покаяться напоследок. Нет. Он сидит здесь перед нами на коленях, под дулами пистолетов и вовсю брызжа слюной угрожает.

– Тебе, сучара, – продолжал он, обращаясь ко мне, – я вначале все кости до единой переломаю, а затем разрежу тупым ножом твое поганое брюхо, вытащу оттуда кишки, пока ты живой, намотаю их на кулак и буду смотреть, как ты сдохнешь. Ты меня еще умолять будешь, чтобы я тебя пристрелил. А тебя, сучка рыжая, подстилка сепарская…

Я не стал дослушивать, что он собирался делать с Эдитой. Неинтересно. Беретта дрогнула в моей руке, пуля вошла ему в затылок, оборвав поток грязной брани, и вышла через правый глаз, он шумно упал, но сразу не умер. Его тело дико билось в предсмертных конвульсиях, сердце продолжало качать кровь, через обе раны, проделанные пулей, кровь толчками выплескивалась наружу. Рассыпанный из ведерка лед вокруг него стал темно-красным. По тому, как неистово дергалась его тело, наверное, ему было очень больно, но я не стал его добивать, и не потому что я садист и мне нравится наслаждаться мучениями жертвы, вовсе нет, но я убежденно считаю, что человеку, сотворившему столько зла в этом мире, при переходе в мир иной не надо спешить, а наоборот, надо дать возможность прочувствовать всю боль и весь тот неотвратимый ужас, что когда-то пережили его жертвы перед смертью. Возможно, многие гуманисты со мной не согласятся, но я считаю это правильным, своего рода восстановлением хоть какой-то справедливости.

Я перешел ко второму господину. Он смотрел на корчившееся в агонии тело своего приятеля с животным ужасом. Ему было очень, очень страшно. Наверное, до этого он никогда не испытывал такой жути. Весь бледный, на лбу испарина, его так сильно колотила нервная дрожь, что даже было слышно, как стучат его зубы. Сейчас под ним растекалась желтая лужа, парень обмочился. Часто в кино мы видим, как киллер, перед тем как выстрелить в свою жертву, патетически произносит: «Ничего личного». Сейчас все не так. Сейчас все по-другому. Не может быть ничего более личного. За жизнь безвинно замученных и убиенных вы должны ответить.

– Что страшно, паскуда? А жене четника Благоевича не было страшно, когда вы над ней измывались в присутствии ее детей? А ее маленькому сынишке, смотревшему, как надругались над самым близким и дорогим для него человеком, его мамой, а ее дочке, девочке, еще совсем подростку, увидевшей вначале, как убили младшего братишку, а потом и униженную, растоптанную, обезумевшую от пережитого мать? Каково ей, прошедшей по вашей вине через все круги ада, вынесшей чудовищно адские муки, столкнувшись с дикой нечеловеческой, ни чем не оправданной жестокостью, которую ей принесли такие двуногие, как ты, почему-то называвшие себя людьми? Вспомни, что ей пришлось вынести. Как ты думаешь, что она чувствовала? Подумай перед смертью, каково было им. Все, пока. Рад, что больше никогда тебя не увижу и ничего не услышу о тебе.

Я выстрелил, взяв немого пониже, попав в основание черепа. Пуля проделав дырку, по пути прихватила с собой вовнутрь вырванный ею кусок кости с клоком волос и вышла через рот вместе с кровавой жижей из мозгов. Его тело рухнуло на пол как мешок с говном. Он упал мордой в разбросанные остатки еды и сразу затих.

Ну что? Сейчас на очереди особь женского пола. Я посмотрел на нее и просто не поверил своим глазам. Она, как завороженная, не отрываясь смотрела на еще дергавшееся в предсмертных судорогах тело господина в штанах, и в ее порочных зеленых глазах я увидел самое натуральное животное возбуждение. Она безотрывно следила за казнью своих бывших коллег, сослуживцев, с которыми, если бы мы не помешали, она бы уже вовсю спаривалась. Было очевидно, что ей очень нравилось наблюдать за пароксизмами мучительно умирающего тела. Ее это будоражило и раззадоривало, такая картина смерти, как магнитом, притягивала девицу. Это уже не лечится. Здесь ни один врач не поможет. Я поднял пистолет. Эдита, которая до этого просто стояла молча, держа на мушке сволочей, терпеливо дожидаясь, когда я приведу каждому из них приговор в исполнение. От взгляда Эдиты не укрылось, какое извращенное удовольствие на грани оргазма получает эта девица, глядя, как умирают ее подельники. Она перехватила мою руку.

– Эта мразь за мной, – хрипло выдохнула она.

– Ты уверена, что сможешь?

– Да. Эту тварь должна я. Только просьба – выйди, пожалуйста.

Я заглянул в ее янтарные глаза, полные решимости, в них ни капли сомнения. Я понял, что она сможет и сделает это.

– Хорошо, – согласился я, опуская пистолет.

Убийство человека человеком сродни сексу – это очень лично и интимно, особенно в первый раз, если ты, конечно, относишься к роду человеческому, а неконченый ублюдок, считающий кровавую вакханалию проявлением высшей доблести, и далеко не каждый хочет, чтобы прочли, расшифровали по его лицу все то, что у него в этот момент творится на душе. Поэтому я очень хорошо понимал состояние Эдиты. Ей не хотелось, чтобы за ней подглядывали в этот момент.

– Иди, подожди за дверью, – еще более твердо сказала Эдита.

Девица, заерзав голым задом, обеспокоенно проводила меня глазами, она была почему-то уверена, что со мной обязательно договорится, что я поддамся на очарование ее прелестей. Я вышел в коридор и перед тем, как прикрыть за собой дверь, последнее, что увидел, это блудливые глаза девицы, метающиеся в немой мольбе от Эдиты ко мне. Я отметил про себя с глубоким удовлетворением, что, наконец-то, вижу в них уже не похоть и сластолюбие, а неподдельный, всепоглощающий холодный ужас и безумный страх за свою жизнь. Жалости не было. Она не вызывала во мне ничего, кроме чувства брезгливости. Я ждал. Там за дверью доминировал визгливый голос девицы.

– Я прошу вас, не надо. Умоляю вас, ну пожалуйста,