Головы с плеч - Зои Хана Микута

произошло. Пахнет только глицинией. В твоих воспоминаниях нет никакого запаха горелого мяса. Нет растянутой человеческой кожи на стропилах в твоей прекрасной голове. Нет полумертвой девочки на ковре в спальне. Нет Святой. Нет боли – нет, никогда в этом доме не было боли. Она всегда снимала обувь в этом доме. Ее ноги ступают по мягкому ковру. Руки касаются чистых кафельных плиток, маленьких засушенных цветов, вставленных в рамки. Ей так хорошо, так тепло и уютно, и она не знает, что делать со всем этим. Не хочет присматриваться внимательнее, никогда, никогда, потому что этого делать нельзя. Она может это спугнуть. Многие люди боялись ее, но только не эти люди. Кто был там в спальне, наверху, кто возился со своей примитивной магией? Там были только Каро, Икка и Хэтти – нет, не так, неправильно, только Хэтти и Каро – и что-то было не так, она что-то сделала не так – стоп. Да. Ничего страшного, все нормально, Кэресел, дорогая, ничего страшного…)

– Кролик! – визжала Икка. – Ты что…

Ноги Каро оторвались от земли. Ее схватили. Ее давили и ломали. Слезы и магия жгли ей глаза. О боги, о боги, где она? Что это за место? Она ничего не понимала. Каро моргнула, чтобы избавиться от жижи, прилипшей к ресницам, и увидела двухголовую Святую, разинувшую свои пасти, улыбавшуюся самой себе. Между этими двумя улыбками Каро заметила полоску пасмурного неба.

Они потерпели поражение. Пиллар сейчас убьет ее, и, может быть, Кэресел это заслужила. Потом тварь убьет Икку, и, может быть, Икка это тоже заслужила. За то, что они не горевали. За то, что они отказались от воспоминаний о любимой подруге, чтобы спасти себе жизнь. За то, что они заставили себя не чувствовать, задушили в себе чувства. И все кончилось тем, что они предали друг друга. Но, проклятье, что им оставалось делать? Каро это так надоело, она так устала от этого, твою мать. Ее это достало. Постоянная боль. У нее была прекрасная душа, и она все это сотворила с собой, своими руками, по собственной воле.

– Простите, – лепетала она. – Простите. Я не хотела. Простите…

Под этим серым небом она увидела Икку. Икка неподвижно стояла в чернильной тени Святой. Стояла и смотрела. Она казалась такой маленькой там, внизу, даже с этой злорадной улыбкой на лице.

Именно эта улыбка, эта ненависть во взгляде вернули Каро к реальности.

Сука просто стояла и смотрела, как ее убивают.

Нет. Хэтти.

Нет, нет, нет. Этого не может быть.

Кэресел завопила и начала вырываться, и где-то в этих воплях была молитва. Все мысли о богах вылетели у нее из головы. Она думала только о Червонной Королеве. О Верховной Жрице.

А потом – потом ее уронили.

Уронили на пышную зеленую траву Страны Чудес. Она вдыхала ароматы Леса.

Она моргнула, и все исчезло. Исчезла высокая трава, кроны деревьев.

Она лежала в грязи, ее руки были перепачканы черной кровью. Не было никаких деревьев – только Святая, которая так и стояла с двумя вытянутыми руками, как будто все еще держала жертву. Ее глаза моргали, глядя друг на друга. А потом… Потом на ее серой коже возникли тонкие красные линии. И вдоль этих линий Святая начала разваливаться. Сначала она развалилась надвое, точно посередине, потом от нее отделились другие части, еще и еще. Потом она стала маленькой. Потом она умерла и превратилась в ничто.

Глава тридцатая

Год 0094, Зимний Сезон

В живых остается 996 Святых

Кэресел подняла взгляд как раз в тот момент, когда рука Хэтти упала. С ногтей королевы капала красная жидкость.

Толпа безумствовала: разумеется, читатель, люди обожали Хэтти. Они обожали эту магию, этот жест; он словно говорил им: «Не подавляйте свои чувства. Вы можете чувствовать. А если вы проиграете, я вас тоже защищу…» По крайней мере, народ думал, что Хэтти своим небольшим спектаклем хочет сказать именно это.

Но Хэтти под своей вуалью хмурилась.

По правде говоря, она не ожидала, что Иккадора бросит Кэресел умирать.

Точно так же, как Иккадора не ожидала, что она, Хэтти, оставит Кэресел жизнь.

Темная ведьма считала ее такой расточительной. Такой жестокой. Как будто Хэтти не избавила ее от Лабиринта. Как будто Хэтти только что не спасла вторую половину ее души. Боги! Обе ведьмы смотрели на нее с ринга, тяжело дыша. Они дышали в такт, даже сейчас. Как они могут этого не замечать?

Все это было так предсказуемо; Хэтти знала, что произойдет дальше.

Она вздохнула. И едва не закатила глаза, когда Кэресел напала на Иккадору.

Пока две ведьмы вопили и катались по земле среди луж крови и кусков Святой, Хэтти с тоской размышляла о своем Лабиринте. О, как же ей сейчас не хватало его Тишины… Крики толпы утомляли ее. Этот праздник… Разве они научились чему-нибудь, хоть кто-нибудь из них? Она хотела, чтобы необычная магия двух девушек пробудила в ком-нибудь из зрителей интерес к развитию собственных способностей. Она сказала Кэресел, что затеяла все это, бой с участием Иккадоры, ради благой цели. Но на самом деле она уже знала: Иккадора захочет, чтобы Кэресел страдала вместе с ней. Знала, что они не могут забыть друг о друге.

Она снова нахмурилась.

А внизу… О, ее воительницы, забрызганные кровью. Дрались. Она так разочаровалась в них. Они оказались совсем не такими, какими она их себе представляла. «Хватит», – подумала она, и они перестали. Ее мысль приковала их к месту.

На этот раз она намеренно исключила Иккадору из своего заклинания. Заставила толпу застыть в том мгновении, когда она, Хэтти, стояла неподвижно, не приближаясь к перилам ложи. А сама шагнула вперед и подняла вуаль, чтобы увидеть Иккадору и ее истинные цвета. Увидеть, как тени трепещут вокруг нее, словно лужица чернил, по которой бежит рябь.

– Ты оставила ее умирать, – произнесла Хэтти и даже вздрогнула. Ее саму потрясли эти слова.

Икка улыбнулась. Она была довольна.

– Ты права, черт бы тебя побрал. Оставила.

– Как в Стране Чудес, – прошептала Хэтти, вспоминая разговор в темнице.

Но нет. Это не должно было произойти вот так. Она не представляла, что это произойдет вот так. Нет. Нет. Предполагалось, что они снова будут вместе. Хэтти заставила девушек заново пережить их самый страшный кошмар; она хотела, чтобы они вспомнили, как все было раньше, вспомнили свою любовь, неописуемый страх за любимого человека.