Свой среди чужих, или Гауптман с Олерона. Часть вторая - Владимир Германович Корешков

Олафу и слегка поклонился Эдите. – Ты вот что, герой, – обратился он к Олафу, – езжай за нами, загоняй машину в лес, а то скоро рассвет. Не с руки нам здесь отсвечивать.

Эдита осталась сидеть в бусике. Мы с майором не спеша потопали к лесу. Бусик тронулся за нами.

– Как все прошло? – спросил Куликов

– Нормально, – ответил я односложно, не желая вдаваться в подробности. —Этот в багажнике прохлаждается. Дрыхнет пока.

– Надо его будить, – сказал Пал Палыч. – Потому что с ним поработать еще нужно, тоже время, как ни крути, уйдет. Вразумительно и доходчиво разъяснить говнюку, что он должен делать и чего не должен ни в коем случае.

– Что-то мне подсказывает, что у вас, Пал Палыч, дар природного убеждения очень хорошо развит и вы все удобопонятно и достаточно быстро растолкуете штурмбаннфюреру, – улыбнулся я.

– Конечно, – согласился он.

Мы вошли в лес, под ногами запружинил мягкий, как дорогой персидский ковер, мох, даря приятные ощущения. Необычайно свежий, пропитанный запахом местной растительности, листвы, коры деревьев воздух ворвался в легкие, пьяня голову. Занимался рассвет, светало. Из-за крон деревьев встающего утреннего раскаленного светила не было видно, только отрывки фиолетового в белоснежных разводах облаков неба. С земли подымался густой, казалось, материально осязаемый туман, окутывая стволы деревьев, запотевшие от утренней влаги джипы и бронемашины звездной пехоты, сосредоточенные фигуры солдат, сидевших под деревьями. Бойцы, завидев нас, вставали, отдавали честь. «Вольно», – говорил Куликов. Мы шли дальше, забираясь в глубь леса.

– Вот тут будет удобно, – сказал Куликов, жестом показывая на поваленное дерево.

Бусик остановился. Втроем мы выволокли штурмбаннфюрера и не развязывая усадили его, прислонив к дереву. Даутенберг не проснулся, продолжая мирно посапывать. Куликов вытащил у него кляп изо рта, вколол ему что-то. Лицо Даутенберга перестало быть безмятежным, сморщилось, как будто чувак только что сгрыз целый лимон, проморгавшись, нехотя открыл глаза. Ничего непонимающим взглядом окинул окружающих. Куликов хлестко пару раз ударил его ладонью по щекам.

– Чтобы быстрее соображать начал, – тут же прокомментировал свои действия майор.

В глазах Даутенберга, наконец, забрезжило какое-то подобие осмысления происходящего.

– Где я? – спросил он, еще раз поочередно посмотрел вначале на Куликова, потом на Олафа, наконец его растерянный взгляд уперся в меня и Эдиту. – Ковалефф? Фройляйн Эдита? – ошарашенно произнес он, не веря своим глазам. Наконец, его мозг, обработав всю увиденную информацию, пришел к пониманию того, что с ним происходит, и что мы ни фига не похожи на ближайших друзей или родственников, которые ради прикола вывезли его в багажнике кара на природу, на пикник и сейчас от всей души скаля зубы с бодрящем оптимизмом заорем ему что есть мочи в ухо: «Сюрприз!»

Он попытался взять себя в руки, из растерянного его лицо сделалось надменным.

– Что вам нужно?

– Дело не в том, что нужно нам, а в том, что нужно тебе, – жестко сказал Куликов.

– Вы от меня ничего не добьетесь, – нахохлился Даутенберг.

– Хорошо, – как-то чересчур спокойно произнес Куликов. – Как скажешь. Эдита, тебе лучше на это не смотреть, отойди куда-нибудь в сторонку, пожалуйста, – попросил майор Эдиту.

Та, примерно догадываясь, что сейчас произойдет, кивнула и удалилась в автобус. Подойдя к Даутенбергу вплотную, Куликов рывком поставил его на ноги, расстегнул ему брюки, стащил с него их, потом трусы, оголив его скукожившийся от страха, крайне скромных размеров доминантный отросток, который совсем не тянул на гордое название «мужское достоинство».

– Перестаньте, что вы собираетесь делать? – заикаясь, но еще пытаясь держать марку, спросил Даутенберг.

Майор, не отвечая на поставленные вопросы, достал из ножен, висевших на поясе, большой блестящий нож. Пальцем проверил острие лезвия.

– Что вы собираетесь делать? – не в силах сохранить лицо, срываясь на крик, завопил Даутенберг.

– Вначале я тебя кастрирую, отрежу тебе твои причиндалы и заставлю их сожрать, – майор сказал это таким обыденным тоном, что даже у меня не возникло никаких сомнений, что он сделает то, о чем говорил. – Затем… – продолжил он, доверительно положив руку с ножом Даутенбергу на плечо.

– Стойте! Стойте! Не надо!! – завизжал Даутенберг в ужасе, не дав закончить Куликову. Он явно не хотел услышать, что будет дальше. – Что вам нужно? – еще раз, став бледнее бледного и весь трясясь от страха, потея, спросил Даутенберг.

– Ты жить хочешь? – уставился на него в упор жестким взглядом майор.

Этого взгляда Даутенберг не выдержал, весь сжался, став даже ниже ростом.

– Да. Да, – закивал он утвердительно головой. – Хочу.

– Значит, тогда у тебя есть только один шанс, ты будешь выполнять все, что я тебе скажу. Я постоянно буду рядом с тобой, и если я хоть на долю секунды усомнюсь в тебе или мне просто покажется, что ты недостаточно четко и быстро, без энтузиазма делаешь то, что обязан, то я тут же не задумываясь перережу тебе глотку. Я понятно объясняю?

Для большей убедительности Куликов провел тупой стороной лезвия от уха до уха по шее Даутенберга. Тот дернулся, как от удара.

– Да. Да, конечно. Я все понял, все сделаю, как вы скажете, – весь трепеща перед грозным майором, загундосил закошмаренный Даутенберг. Лишаться первичных половых признаков, а тем более жизни, даже за высокие идеалы Рейха ему явно было неохота.

– Хорошо. Теперь внимай. Повторять два раза не буду, что ты должен исполнять, чтобы сохранить свою жизнь.

Даутенберг неотрывно слушал майора, ловя каждое его слово, при этом не переставая согласно, как заведенный, кивать, смахивая тем самым на фигурку китайского болванчика.

– Все уяснил? – закончив, спросил майор.

– Так точно.

– Надо же, какой сообразительный, – ухмыльнулся Куликов.

– Скажите, – неуверенно кашлянул Даутенберг. – А я могу одеваться?

Майор окинул его тяжелым взглядом. Одним точным движением ножа, ни слова не говоря, перерезал ему путы. С холодным оружием Куликов точно был на «ты» и управляться им умел мастерски. Даутенберг с явным облегчением натягивал на себя брюки, после чего, видимо, почувствовал себя менее уязвимым и от этого более уверенным.

– А какие у меня будут гарантии? – вдруг, обнаглев, поинтересовался он.

Куликов пристально посмотрел на него. Тот опять съежился под его взглядом.

– Если все пройдет как надо и ты не облажаешься, даю тебе слово четника – останешься жить, – переключившись, Куликов позвал в рацию: – Шерстобитов!

– Слушаю вас, Пал Палыч, – тут же откликнулась рация басовитым юношеским голосом.

– Алексеич, поднимай бойцов, выдвигаемся. Пора.

– Есть, – коротко ответил тот.

Олаф к этому времени уже напялил форму штурмфюрера СС, на тонкую шею повесил увесистый штурмгевер, который активно, как камень на шее утопленника, тянул его к земле. Форма на нем висела мешком, подпоясанная черным кожаным ремнем, никак не хотела садиться на его изогнутое, с впалой грудью тщедушное тельце, топорщась во всех местах. На вешалке она бы смотрелась гораздо эффектнее, и хотя Олаф пытался держаться молодцевато и подтянуто, так ему казалось, но общее впечатление от его вида было удручающим.

Куликов сдвинув брови, посмотрел на худосочную фигуру гения с каким-то особым сочувствием, так обычно смотрят на обиженных, обделенных судьбой и богом. Казалось, майор сейчас даже прослезится от жалости.

– Мда-а-а…, – протянул он печально. – Орел, что тут скажешь. Ты это, Олаф, не высовывайся до особых распоряжений, уж больно вид у тебя грозный, боюсь, распугаешь всех эсэсовцев. С кем мы тогда воевать будем, и с автоматом поаккуратней. Все. Пошли. – Махнул он рукой.

Навстречу нам совершенно бесшумно, как призрак, из тумана материализовался Шерстобитов. Невысокий, худощавый, очень пластичный молодой парень. Я сразу признал в нем Алексеича, руководившего разгромом колонны, в которой мы ехали с Даутенбергом.

– Пал Палыч, все на мази, все готовы, – вытянулся он перед Куликовым.

– Хорошо, что готовы. У меня к тебе личная просьба, присмотри пожалуйста… – Алексеич во все глаза уставился на Эдиту. – Нет, не за ней, – перехватив