Формула огня - Джек из тени

чьё чутьё на магию было незаменимо. Они не смотрели на людей, они смотрели на вещи. Прощупывали каждый шов, проверяли каждую пряжку, каждый амулет. Любой подозрительный предмет тут же летел в специальный ящик, который потом сожгут.

Я видел, как молодая девушка, краснея и плача от стыда, снимает с себя последнее, убогое платье под безразличным взглядом солдата. Видел, как у старика отбирают медальон с портретом его, видимо, покойной жены, потому что он показался подозрительным. Каждое такое действие было маленькой смертью, убийством последнего, что у них оставалось, их достоинства.

Но это работало, за первые несколько часов мои «чистильщики» нашли два десятка зачарованных предметов. В основном, дешёвые амулеты удачи. Но попалось и три артефакта для маскировки. Простенькие, способные лишь слегка изменить черты лица, но для шпиона в толпе, более чем достаточно. Я приказал выставить их на всеобщее обозрение у входа в зону досмотра, как наглядное пособие, почему мы это делаем. Ропот недовольства сразу поутих.

После досмотра медицинский осмотр. Врачи, которых я собрал со всего гарнизона, работали на износ. Они осматривали людей бегло, но внимательно. Язык, кожа, глаза. Любой признак болезни, и человека тут же подхватывали санитары и тащили в карантинный сектор. Это была самая страшная зона, обнесённая двойным рядом колючей проволоки. Все понимали, что это билет в один конец.

И только потом, пройдя все эти круги ада, измождённые, униженные, голые в прямом и переносном смысле, они попадали в «Зелёную зону». Здесь им выдавали одинаковую серую робу из грубой мешковины, миску горячей, жидкой похлёбки и указывали место в огромной палатке, матерей с маленькими детьми селили в бараки.

Я стоял на вышке и смотрел, как работает мой конвейер. Вход — ревущая, хаотичная река отчаяния. Выход — аккуратные, упорядоченные ручейки серой, безликой массы. Система работала, я чувствовал себя одновременно и гением, и чудовищем. Спасал их от голодной смерти, но отнимал у них всё, что делало их людьми. И я не знал, что страшнее.

К вечеру, когда первые несколько тысяч были «обработаны», ко мне подошёл фон Клюге. Его лицо было цвета его же похлёбки.

— Командир, — прохрипел он, протягивая мне свои расчёты. — Если они будут прибывать с такой же скоростью, наши запасы зерна кончатся через четыре дня. Неделю, если мы урежем паёк для гарнизона. Это катастрофа.

Я взял у него бумаги, даже не взглянув на цифры.

— Это не катастрофа, интендант, это стимул. Стимул работать быстрее, завтра же начинаем вторую фазу. Рекрутинг. Пора превращать эти голодные рты в штыки и молоты.

Я посмотрел на запад, река не иссякала. Она всё текла и текла, и в наступающих сумерках казалась чёрной, как смола. И я понимал, что мой «Фильтр» должен работать гораздо быстрее. Иначе эта река просто снесёт мою плотину вместе со мной и всем моим миром.

* * *

Контроль, это слово стало моей мантрой, моей молитвой. Я повторял его про себя, глядя на серые, упорядоченные ряды бараков, на размеренные очереди за жидкой похлёбкой, на патрули, мерно шагающие вдоль периметра. Мой конвейер по переработке человеческого горя функционировал почти без сбоев. Но я, как инженер, знал одну простую истину: любая система имеет предел прочности. И рано или поздно нагрузка на неё превысит расчётную.

Это случилось на третий день ледяного ветра, который пронизывал до костей сквозь тонкую ткань выданной робы. Третий день однообразной, безвкусной баланды, которая лишь притупляла, но не утоляла голод. Третий день унизительных проверок, разлук и давящей, безнадёжной тоски. Напряжение в лагере росло, оно было почти физически ощутимым, как статическое электричество перед грозой. Нужна была лишь искра.

И искра нашлась.

Я как раз проводил инспекцию карантинного сектора, самого жуткого места во всём моём аду. За двойным рядом колючей проволоки, в наспех сколоченных бараках, умирали люди. От дизентерии, от какой-то местной разновидности тифа, от простого истощения. Наши лекари делали что могли, но у них не было столько лекарств, ни сил. Они могли лишь давать больным воду и ждать, когда те умрут.

По правилам, все тела из карантина должны были немедленно сжигаться. Но женщина, обезумевшая от горя, вцепилась в истощённое тело своего мужа и не отдавала его санитарам. Она не просто кричала, она выла, как раненая волчица. Этот крик, полный первобытной, вселенской боли, стал детонатором.

Он понёсся над лагерем, и тысячи людей, до этого покорно стоявшие в очередях, вздрогнули. Этот крик был их собственным криком, который они до этого сдерживали, давили в себе. Он был последней каплей.

Первыми дрогнули в очереди за едой. Кто-то один, потом второй, третий, толпа, до этого покорная, вдруг качнулась вперёд.

— Еды! Дайте еды! Вы морите нас голодом!

— Мой ребёнок умирает, а вы кормите нас помоями!

— Лжецы! Вы обещали спасение!

Крики слились в единый, многоголосый рёв. Толпа, потеряв остатки страха и разума, хлынула на полевые кухни, опрокидывая котлы с баландой, сметая моих солдат-поваров. Это был бунт, неорганизованный, стихийный, голодный. Бунт отчаяния.

— Тревога! — заорал я в рупор, который теперь всегда носил с собой. — Оружие не применять! Повторяю, огонь не открывать! Только щиты и дубинки! Вытеснять!

Мои «Ястребы» сработали чётко. Через несколько минут несколько сотен солдат в тяжёлых доспехах, выстроившись «черепахой», начали медленно, но, верно теснить толпу. Завязалась уродливая, хаотичная свалка. В моих солдат летели камни, палки, миски. Они отвечали ударами дубинок и щитов. Я ненавидел их за эту слабость, за этот бунт. И ненавидел себя за то, что вынужден был делать.

Мы бы справились, Мы бы их оттеснили, разогнали, самые активные оказались бы в карцере. Бунт бы захлебнулся в собственной бессильной ярости. Но в этот самый момент, когда всё внимание было приковано к центральной площади, произошло то, чего я боялся больше всего. То, ради чего и затевался весь этот бесчеловечный «Фильтр».

— Командир! Северо-западный периметр! Прорыв!

Я резко развернулся. Там, у самого края лагеря, где проходила граница между «Жёлтой» и «Зелёной» зонами, творился хаос. Группа беженцев, человек двадцать, воспользовавшись общей суматохой, атаковала пропускной пункт. Но это была не стихийная атака. Они действовали слаженно, жестоко, профессионально.

Я навёл трубу. То, что я увидел, заставило кровь застыть в жилах. Они не были похожи на остальных. Их движения были слишком быстрыми, слишком точными. Вот один из них, с виду обычный оборванец, увернулся от удара приклада моего солдата с какой-то нечеловеческой гибкостью, а потом его рука метнулась вперёд, и в горле солдата расцвёл красный