Эпифания Длинного Солнца - Джин Родман Вулф

в мяч (хотя, возможно, лишь потому, что пережил он подобное именно там), показалось, будто он пребывает вне времени. Когда же они вновь перевели дух и потянулись друг к другу губами, ему почудилось, что их отражения в безмятежной воде пруда остались такими же, какими были, незримыми, но вечными, неизменными.

– Нам… то есть мне нужно уходить, – сказал Шелк. Каких же трудов стоили ему эти слова! – Они знают, что я здесь, а если еще не знают, то скоро выяснят. И пошлют штурмовиков убить меня, а если ты останешься со мной, тебя убьют тоже.

Гиацинт рассмеялась. Ее негромкий смех казался нежней любой музыки.

– Ты хоть понимаешь, чего мне стоило добраться сюда? И что со мной сделает Кровь, если прознает, что я взяла пневмоглиссер? А к тому времени, как я доехала до холма, мимо блокпостов и караулов… Тебе плохо, да? Выглядишь совсем хворым.

– Просто устал, – успокоил ее Шелк, усевшись на пятки. – И стоит подумать о том, что сейчас снова придется бежать, чувствую себя, как… Ничего, пройдет.

Сказав так, он, благодаря стараниям не вызвать сомнений у Гиацинт, поверил собственным словам сам.

Гиацинт поднялась, подала ему руку и, вновь просияв, улыбнулась.

– Я к тому времени, как добралась до «Горностая», уже уверена была, что трёхнулась: куда помчалась, зачем? В стакане воды утопла… и даже не заглянула сюда. Побоялась увидеть, что меня тут никто не ждет. Не захотела, чтоб мне лишний раз напомнили, что я за путта такая. Поднялась к себе в комнату, ко сну начала готовиться, и вдруг подумала… подумала…

Шелк обнял ее.

– Бедный Шелк! – каркнул Орев с ветки над филигранной лампой.

– Подумала: а что, если он здесь? Что, если он вправду тут, внизу, а я наверху торчу? Вроде и волосы уже распустила, и помаду с румянами стерла, однако ж слетела по лестнице, через селларию промчалась, гляжу, а ты – вот он. Конечно, это все только сон, но зато лучший сон в моей жизни!

Шелк кашлянул. На этот раз кровь оказалась свежей, ярко-алой. Отвернувшись, он сплюнул кровью в кусты с бледно-лиловыми цветами и изумрудной листвой, почувствовал, что падает, и не сумел устоять на ногах.

Открыв глаза, он обнаружил, что лежит на мягком мху у края пруда. Гиацинт куда-то исчезла, но их отражения остались в воде навсегда.

Когда Шелк открыл глаза вновь, Гиацинт вновь оказалась рядом, вернулась в сопровождении старика, чье имя он позабыл, официанта, предлагавшего ему вино в селларии, официанта, сообщившего ему о Реморе, лакея, отворившего входную дверь, и еще кучи народу. Его с осторожностью перевернули, уложили поверх чего-то и подняли так, что он словно бы повис в воздухе примерно на высоте пояса, устремив взгляд вверх, на брюхо громадной темной штуковины, появившейся неизвестно откуда между стеклянной крышей и яркой, сияющей небесной твердью. Рука сама собой отыскала ладонь Гиацинт. Гиацинт улыбнулась, глядя на него сверху вниз, и Шелк улыбнулся ей тоже, и оба они отправились в путь, совсем как на арманекроне в том памятном сне, в свойском молчании двоих, преодолевших немало преград, чтобы быть вместе, нуждающихся отнюдь не в трескучих словах, но лишь в отдыхе – в отдыхе да друг в друге.

VIII

Мир

Склонив поднятую голову вправо, майтера Мрамор улыбнулась себе самой. Наконец-то ее простыни чисты, как и все остальное – и вещи майтеры Мяты, и рабочая юбка, жутко испачкавшаяся на коленях, и вонючая марля, брошенная ею в корзину для грязного белья перед смертью.

Как следует поработав рукоятью помпы, она прополоскала все это в раковине, а после выжала. Далее ковш помог перелить большую часть воды из раковины в выварку, а затем она, выдернув старую деревянную пробку, опорожнила раковину, а водой из выварки, подождав, пока она остынет, можно будет полить исстрадавшийся огородик.

С этими мыслями она запустила новые, ловкие пальцы в соусницу с застывшим салом белого жертвенного быка. Ветхая тряпка сойдет за сито, а полужидкое сало прекрасно поместится вон в той выщербленной чашке. Утирая руки еще одной тряпкой, майтера Мрамор задумалась о предстоящих делах. С чего начать? Со смазки складной лесенки, или прежде развесить стирку? Да, разумеется, стирку: пусть выстиранное сохнет, пока она смазывает лестницу. Весьма возможно, когда с лесенкой будет покончено, все уже высохнет, либо почти высохнет.

Сад за распахнутой дверью потемнел. Надвигалась гроза. Ну нет, так не пойдет! Дождь (хотя Всевеликому Пасу прекрасно известно, сколь настоятельно необходим он людям) измочит, запятнает чистые простыни. Кипя от досады, майтера Мрамор отодвинула в сторону корзину-плетушку с выстиранным бельем, шагнула наружу, в ночь, подставила ладонь под первые дождевые капли.

По счастью, дождь еще не начался, а ветер (да, если вдуматься, еще недавно на дворе было довольно ветрено) заметно ослаб. Устремив взгляд вверх, в сторону грозовой тучи, майтера Мрамор с удивлением поняла, что это вовсе не туча – что за тучу она приняла ту самую летучую штуку, которую заметила над стеной, а после наблюдала за нею с крыши.

Эта-то, третья, встреча и пробудила к жизни, заставила встрепенуться воспоминания столь давние, что им бы остаться в забвении, под округлым металлическим теменем, на веки вечные. Разумеется, без пыли дело не обошлось: стоит сдвинуть с места нечто, долгое время лежавшее без движения, пыль тут как тут…

«А ты метелкой ее, метелкой!» (Хохот.)

Если б конструкция позволяла подобное, майтера Мрамор непременно моргнула бы. Опустив глаза, она оглядела темный сад и вновь (но расчетливо, осмотрительно, не выше бледных штрихов бельевых веревок на фоне сумрака) подняла взгляд. Веревки оказались на месте, хотя порой ребятишки растаскивали их на кнуты да скакалки, однако расчетливо, осмотрительно направленный кверху взгляд продолжил подъем сам собой, помимо ее воли.

«А ты метелкой ее, метелкой!»

Смех переполнил ее, точно солнечный свет давно миновавшего лета, нисходящий с небес, дабы, журча, наполнить винный бокал, и затих.

Покачав головой, майтера Мрамор вернулась в кухню. Развешивать стирку… нет, для этого все еще чересчур ветрено, да и темно. Просушенное под солнцем белье пахнет гораздо лучше, а значит, стоит дождаться ростени, развесить выстиранное перед утренними молитвами, а к их завершению стирка как раз и просохнет.

Когда же все это было? Поле, залитое жарким солнцем, шутки и смех, нависшая над головами гнетущая тень, повергшая всех в молчание…

Что ж, самое время смазать лесенку. Смазать, а заодно и отмыть. Пока управишься, глядишь, уже и рассветет, а как только первая тоненькая нить длинного солнца рассечет небесную твердь надвое, можно развешивать стирку.

Рассудив так, майтера Мрамор вновь поднялась на второй этаж. Опять… опять та же картина – старуха с голубями, благословляемая Мольпой… Какая-то толстенькая, пухлощекая послушница (имени не припомнить) восхищалась ею, а она, тоненькая, безликая, старая майтера Мрамор, изрядно польщенная, сказала,