Мстислав Дерзкий часть 2 - Тимур Машуков

Под ним лежал темный, плотный хлеб, кусок запеченного мяса, от которого шел едва уловимый пар, и ломоть сыра, пахнувший молоком. Я тронул мясо пальцем. Оно было горячим, будто только что сняли с вертела. Понюхал хлеб. Пахло свежим зерном и жаркой печью.

Магия этого места не знала времени. Она законсервировала этот скромный ужин в момент его приготовления, заставив тысячу лет длиться одно мгновение. Для путника, для того, кто имеет Право, оно всегда будет свежим. Всегда будет ждать.

Я наполнил кружку из кувшина. Квас. Темный, густой, хлебный, с кислинкой, щиплющей язык. Я отломил хлеба, откусил мяса. Вкус был простым, грубым, знакомым до боли. Таким же, как и века назад. Таким, какой имела пища, приготовленная в походных кухнях, в княжеских теремах, в крестьянских избах. Вкус дома, которого больше не было.

Я ел медленно, почти механически, чувствуя, как тепло пищи растекается по изможденному телу, заставляя дрожь в руках потихоньку утихать. Сила, что колыхалась во мне, понемногу укладывалась, находя точку опоры в простом акте насыщения.

И тогда тишина кургана начала говорить. Не голосами, а образами. Вкус хлеба, запах дыма от мяса… Они были ключами к запертым дверям.

Я сидел, и воспоминания пришли сами собой, впервые за все это время позволяя погрузиться в них. Увидел семью за большим дубовым столом. Друзей, соратников, тех, кто прошел со мной огонь и воду. Шумные пиры, споры до хрипоты, клятвы, данные под звездным небом.

Все они остались там. По ту сторону времени. Песчинками, смытыми безжалостной рекой лет. Я один сидел за каменным столом в могильном холме, жуя мясо, что не портилось тысячу лет, и пил квас, что не прокисал.

Что осталось от той жизни? Память. Да эта сила, что сейчас клокотала внутри, оплаченная их жизнями, их кровью, их уходом.

Рука сама сжала кружку так, что дерево затрещало под пальцами. Я не заметил, когда по щеке скатилась первая слеза. Она упала в темный квас, растворившись без следа. Потом вторая. Они текли тихо, без рыданий, без судорог. Это не были слезы слабости. Это были слезы камня, что столетиями копил в себе влагу, чтобы однажды пролить ее в полном одиночестве.

Я не вытирал их. Я просто сидел, смотря в темноту перед собой, и пил свой, соленый теперь, квас. Рука, держащая кружку, предательски дрожала.

Я был почти богом в этом месте. Властелином стихий, носителем Древней Крови, тем, перед кем склонялись дикие духи. Но в тот миг я был просто человеком. Очень старым, очень уставшим и бесконечно одиноким человеком, который ел свой хлеб и плакал по тем, кого больше никогда не увидит.

Потом я доел. Последний кусок хлеба, последний глоток кваса. Встал. Дрожь в руках утихла. Слезы высохли. Боль, острая и свежая, ушла вглубь, снова став тем холодным, стальным стержнем, на котором держалось все моё существо.

Я вышел из каменной ниши, оставив пустую посуду на плите. Она снова накроется полотном, и магия кургана вновь наполнит ее, приготовив для следующего. Для того, кто придет сюда, возможно, через еще одну тысячу лет. Моего далекого потомка, в чьих жилах будет течь та же кровь и кому будет так же невыносимо одиноко в свой трудный час.

А сейчас я хотел просто забыться. Заснуть и, быть может, во сне еще раз увидеть тех, кого сокрыла пелена времени…

Глава 4

Потянулись дни, сменяясь неделями. Вне кургана кружился мир — менялись ветра, шли дожди, трава желтела и ложилась под первым инеем. А внутри царил вечный, неподвижный сумрак, нарушаемый лишь мерцающим светом моих собственных рун, выжженных в воздухе.

Время здесь текло иначе, густо и тягуче, как мед. И каждый его миг был отдан одной цели — восстановлению.

Мое тело, ослабевшее за века и выгоревшее после постоянных нагрузок, стонало и плакало от боли. Каждое утро начиналось с одного и того же — с преодоления. Словно продираясь сквозь колючую проволоку, я заставлял мышцы подчиняться, суставы — скрипеть и двигаться, а легкие — жадно хватать спертый воздух каменного мешка.

Я расширял каналы.

Представьте, что внутри вас — сеть тончайших хрустальных ручейков, по которым когда-то текла мощная, полноводная река. А теперь они засорены илом, пересохли, потрескались. И вы с нечеловеческим усилием воли вливаете в них новую воду. Она течет, разрывая старые берега, выжигая все лишнее, заставляя каждую клетку кричать от непривычного напряжения. Это была каторжная, изнурительная работа.

Я лежал на камнях, покрытый липким потом, чувствуя, как внутри меня пылает пожар, а снаружи тело коченеет. И нагрузка лишь росла. Сегодня — один ручеек. Завтра — два. Послезавтра — попытка соединить их в поток.

Потом был меч.

Старый, верный клинок, что прошел со мной сквозь огонь и воду. Он ждал меня, прислоненный к стене, и его тяжесть в руке была связующей нитью, что удерживала меня в реальности. Я вспоминал уроки. Не изящные фехтовальные па, которым учат при дворах, а грубую, прагматичную науку выживания. Моего первого учителя, Братислава, седого ветерана с лицом, изрытым шрамами, и голосом, похожим на скрежет камня.

«Меч — это не продолжение руки, мальчик. Меч — это твоя воля, облеченная в сталь. Ты не должен думать о нем. Ты должен быть им.»

Он заставлял меня часами стоять в стойке с вытянутой рукой, пока мышцы не начинали гореть огнем, а сознание не уплывало от усталости. Удары не по чучелам, а по стволам вековых дубов, чтобы отдача отзывалась болью в плече и учила вкладывать в удар все тело. Борьба в грязи, на льду, в темноте, чтобы умение драться не зависело от удобства.

«Враг не будет ждать, пока ты встанешь в удобную позу, витязь. Он придет ночью, он ударит в спину, он будет сильнее. Будь готов. Всегда.»

Я кружил с клинком в тесном пространстве кургана, отрабатывая короткие, мощные рубящие удары, тычки, блоки. Лязг стали о камень оглушительно гремел под сводами, сопровождаемый моим хриплым дыханием. Каждый вечер я зализывал новые ссадины и растяжения, чувствуя, как тело, предательски мягкое, понемногу вспоминает закаленную сталь, которой было раньше.

Но самые важные уроки приходили во сне.

Там меня ждал мой старый учитель Аскольд.

Его не было в живых уже очень давно, но для моего сознания он был живее всех живых. Седая борода, заплетенная в две косы, глаза, словно два куска зимнего льда, видящие тебя насквозь. И голос, тихий, но врезающийся в память навсегда.

Мы стояли с ним на высокой