Записки сестры милосердия. Кавказский фронт. 1914–1918 - Х. Д. Семина

Я быстро попрощалась со всеми и ушла домой.

На другой день, когда все было готово и отправлено на вокзал, я поехала к отцу Нины, чтобы попрощаться и с ним.

– Хорошо делаешь, что уезжаешь! Тут добром у них не кончится! Все пьянствуют, веселятся! Всем море по колено!.. У Нины муж в плену! Россия в несчастии! А им хоть бы что! Дети брошены на няньку. А мать сидит день и ночь в Яшкином притоне!.. Ты уж, пожалуйста, расскажи Ивану Семеновичу все, что он тут проделывает. Иван Семенович на фронте, Алексей в плену! Теперь полная им свобода! Все прямо «с ума взбесились»! Все кабаки полны народу. Стыдно мимо них по улице ходить! Все пьянствуют, кутят! Жены бросили мужей, мужья жен. Куда мы идем! Чем все это кончится – прямо не представляю себе! И откуда у всех столько взялось денег? До войны все жили скромно. Прислуг не имели, ели одно блюдо. Матери сами нянчили своих детей! Вот у меня живет квартирантка. Была простая женщина; муж служил в управе, получал тридцать пять рублей в месяц. И жили совсем неплохо! Мать сама мыла, стирала, кормила ребят, шила на себя и на них. И вдруг стала барыней. Мужа забрали на войну не то чиновником, не то прапорщиком. Словом, он стал получать большие деньги! Ну, жена сейчас же наняла какую-то девку, накупила нарядов, приказала называть себя не иначе как барыней! Теперь только и слышно целый день, как она кричит на эту девку: «Дура! Дура! Я этого не хочу! Я барыня!» Не стала сидеть дома, бросила смотреть за ребятами. А муж здесь тоже защеголял в галифе и, когда встречался, так говорил не иначе как: «Мы – офицеры». Потом его куда-то послали, а жена стала получать большие деньги, особенно против того тридцатипятирублевого оклада, который получал ее муж до войны. Пешком эта «барыня» ходить перестала, но и фаэтонщикам платить не любит. Приедет на фаэтоне, сунет татарину двугривенный и бегом от него в калитку! Фаэтонщик за ней! «Мадам, мадам! Это мало! Далеко вез!» Тут она загнет такие словечки, что ни одна барыня о существовании их никогда и не подозревала! Но конечно, в первую очередь: «Ах ты, татарская рожа! Да мой муж офицер! И кровь проливает свою для защиты отечества! А вы тут денежки наживаете! Нахальная татарва!» Татарин-фаэтонщик посмотрит со злобой на эту «мадам», подберет вожжи, с презрением сплюнет и уедет. Это мы теперь каждый день наблюдаем. А ведь раньше не только никогда она не ездила на фаэтонах, а и пешком-то в город ходила один раз в месяц, когда муж получит жалованье! Вчера ее старшенький мальчик выпил поташ[30] из бутылки, которая стояла на кухне. Керосинщик только что налил, а девка еще не успела убрать бутылку. Мать еще спала, как и полагается «барыне». Слышу крик ребенка! Я был в подвале, как раз под их квартирой. Я побежал туда. Мать с растрепанными волосами, неодетая, мечется по кухне с мальчиком на руках. Льют на него воду, молоко, а у него изо рта идет кровавая пена! Он весь выгибается от боли. Я увидел бутылку от поташа на полу, залитом ядовитой жидкостью, и сразу понял, что случилось. Надо как можно скорее везти в больницу! Сам побежал на улицу, нашел фаэтон, усадил на него мать с ребенком. Она как была с растрепанными волосами, так и поехала, только надела платье на ночную рубашку. В больнице ее оставили вместе с ребенком. Сегодня я ходил, спрашивал девушку, как мальчик. Она говорит, что еще жив, но очень плох. Доктор говорит, что помрет.

Я собралась уходить. Иван Яковлевич пошел за какой-то знаменитой фуфайкой для мужа.

– Вот подарок Ивану Семеновичу от меня! Замечательная егерьская фуфайка! Лет, никак, двадцать пять как куплена. Все берег ее, чтобы хорошему человеку подарить. Теплая, легкая! Пускай носит на здоровье…

– Иван Яковлевич, может быть, она вам самому пригодится? А я для Вани накупила всего довольно…

– Нет, нет, мне не надо. А дарить больше некому.

– Ну, спасибо! Я передам ему.

– С каким поездом уезжаешь? Я, может быть, приду проводить тебя…

Пошла от него пешком и совершенно неожиданно встретила жену офицера Кабардинского полка. Вид у нее был совершенно больной. Лицо измученное, одета во все черное… Неужели убит муж?! Но спросить, конечно, не посмела. Это была такая хорошая и дружная пара, и у них тогда был уже сын лет семи и новорожденная дочь. Средств не было никаких, кроме офицерского жалованья.

– Как вы очутились здесь, в Баку?

– Я служу на железной дороге. Меня перевели из Тифлиса. Вот хожу и ищу комнату или маленькую квартиру. Я здесь пока одна. Дети остались у сестры в Тифлисе. Но я не могу без них жить! Хоть бы Сережу выписать пока! Но у меня нет даже комнаты! А Сережа ходит в гимназию, ему нужно учить уроки; нужно место, где спать. Я сама пока живу на вокзале. Мне разрешили спать в той же комнате, где мы работаем днем. Как только все служащие расходятся по домам, я остаюсь полной хозяйкой в комнате. Сплю на диване. Но для Сережи это не годится – жить без своего угла… Хоть бы скорее найти какую-нибудь комнату и выписать Сережу!

– Неужели это так трудно?!

– Для меня очень трудно! В городе есть комнаты и квартиры – сколько угодно! Но дорогие – мне не по карману…

– Как досадно, что мы не встретились раньше! Я сегодня уезжаю на фронт к мужу! Но вы непременно зайдите к нам в дом и спросите брата моего мужа, какие есть в доме свободные комнаты или квартиры. У нас вообще не сдают по одной комнате, но я скажу брату, что вы жена офицера Кабардинского полка! Этого будет достаточно, чтобы брат сделал все, что только возможно и даже невозможно.

– Спасибо! Но я теперь уже не кабардинка. Муж убит еще весной. Я его похоронила в Тифлисе. Все, что у меня теперь есть, это дети! Сережа – портрет отца, – у нее задрожали губы, и по худым и бледным щекам потекли слезы. – Не могу я жить без детей! Я совершенно становлюсь ненормальной, когда их нет около меня. Не могу ни спать, ни есть. И не могу работать как следует. Меня могут выгнать со службы. А у меня нет других средств, кроме моего жалованья. А когда дети со мной, я спокойнее, могу думать и работать.

– Где теперь кабардинцы?

– На Западном