Записки сестры милосердия. Кавказский фронт. 1914–1918 - Х. Д. Семина

куда идти? А ночь спускалась быстро, и в этой мертвой улице было уже совсем темно. Я остановилась и старалась сообразить, где бы мог тут жить муж? Мне объяснили, что, как только я сверну с широкой улицы в переулок, то первый и будет его дом. Но как тут разберешь, где кончается один дом и где начинается другой? Кроме одной сплошной глиняной стены, я ничего не вижу… Опять я пошла вдоль нее в поисках дома и двери, но, кроме огромных закрытых наглухо ворот, я ничего не нашла… Я вернулась опять к той улице, по которой пришла. Было уже совсем темно. Разрушенные и мертвые дома казались еще страшнее, чем днем… Чувствовала я себя, точно заблудилась среди топкого болота. Я стояла на углу и не могла шагу сделать ни в одну из этих черных, мертвых и бесконечно страшных своей пустотой и молчанием улиц… И вдруг впереди, в середине огромных ворот, открылась калитка и осветила человека, который шел из нее прямо на меня… Это был солдат. А когда он подошел ближе, то оказалось, что это был санитар из транспорта мужа.

– Здравствуйте! Где живет старший врач?.. – Санитар смотрел на меня, как на сошедшую с другого света, и молчал. Я повторила вопрос… Санитар молча мотнул головой в сторону ворот, но вдруг точно опомнился и заговорил:

– Барыня! Здравия желаю! А я ведь не признал вас. Здесь! Здесь мы и стоим. Вот и ворота! – он перешел улицу, открыл калитку в воротах и заорал во все горло. – Барыня приехала! Гайдамакин! Барыня приехала! – Я вошла в калитку и очутилась в большом помещении, из которого шла лестница на второй этаж. С нее кубарем скатился Гайдамакин. А следом за ним и Ваня!..

– Тиночка! Ты откуда? Как ты приехала? Только четыре дня, как я послал Ткаченко за тобой…

– Я его не видела! Я приехала на госпитальной двуколке, которая привезла продукты в здешний госпиталь. Да еще одного врача и сестру. Вот я с ними и приехала.

– Я не ждал тебя сегодня! По моим расчетам, ты должна бы приехать не раньше, чем дней через пять. Ткаченко поехал через Дильман. Это дальше, но безопаснее.

Мы поднялись на второй этаж и вошли в комнату мужа. Комната была длинная; часть ее отгорожена ширмой, за которой он спал. В передней части комнаты стоял стол; вдоль стен стояли широкие деревянные скамьи, на которых лежали шерстяные тюфячки. На столе – керосиновая лампа. Несколько стульев. Стена на улицу была без окон, только под самым потолком были крошечные оконца. Муж сказал, что это бойницы. Но со стороны двора стена комнаты состояла почти сплошь из стекол, и даже все были целы! Вся мебель, полы и стены до половины высоты – все было из орехового дерева с замечательной тонкой резьбой. Другая половина комнаты была такая же, но на диванах лежали наши толстые шерстяные тюфяки. На одном из них и спал муж.

– Раньше всюду кругом лежали тюфячки. Но я приказал их выкинуть. До прихода русских здесь жили турецкие солдаты. А среди турецких войск страшный тиф.

– Что это за странный запах в комнате!

– Видишь ли, я не ждал тебя сегодня. И не приготовился к встрече. У меня вчера были гости и, как полагается, выпили порядочно. Я почти весь день спал, а комната не проветривалась. У меня здесь есть кое-кто из друзей. Я тебя познакомлю с ними. Хорошие парни: один корпусной врач, Ващенко, другой ветеринарный корпусной врач, Щукин, и еще несколько человек, но все очень хорошие ребята и любят выпить. Но ты не думай, что это просто какие-нибудь забулдыги, нет, это всё люди семейные. Когда они узнали, что ты приезжаешь и что, следовательно, всякие попойки у меня прекратятся, то решили вчера кутнуть как следует. Я думал, что до твоего приезда у меня будет время принять нормальный вид. Но ты неожиданно приехала раньше и расстроила все мои расчеты.

– Где ты достаешь напитки, чтобы напаивать столько народу?

– Вот в этом мне повезло! Когда я занял этот дом, то внизу, в кладовой, нашли не только десятки пудов сухого кишмишу, но и всех размеров медные котлы и трубы. Здесь край замечательно богатый! Всюду сады, роскошные виноградники. Из винограда здесь выделывали коньяк и водку. Вот я и устроил в саду свой винокуренный завод, и теперь у меня заготовлен большой запас водки. Я тебе потом покажу завод… Виноградной водки у меня есть несколько ведер. Водка отличная, крепкая! Слабого человека прямо с ног сшибает! Только вот запах ужасный… Что ни делал, а не мог уничтожить эту сивушную вонь. Очень трудно очищать от масла. Но, если хорошенько повозиться, то в конце концов можно достигнуть лучших результатов…

Смотрю я на него, и сердце больно сжимается… Ничего от прежнего моего Вани не осталось! Лицо опухло, глаза красные, отекшие, даже веки отвисли настолько, что видна слизистая оболочка, воспаленная, красная… Он заметил мой грустный взгляд.

– Тиночка! Не смотри так на меня! Я знаю, рожа опухла с перепою… Но я ведь не ждал тебя сегодня! Я надеялся, что просплюсь к твоему приезду…

«Всюду одно и то же! – с тоской подумала я. – Там, в тылу, пьют дорогие напитки, слушают музыку и сидят с нарядными женщинами… Здесь пьют вонючий самогон под пошлые анекдоты и пьяные разговоры без смысла и без радости… Сущность же всюду одна – всё и вся летит в пропасть! Все разваливается… Нет спасения никому и нигде! Вот я преодолела все препятствия, приехала к мужу искать у него защиты и спасения от захватывающей пошлости и разврата. А здесь, оказывается, все то же самое, только под другим видом. Разве можно говорить с этим тонущим в своем бессилии человеком так, чтобы разрешились все давящие меня сомнения и чтобы после этого на душе стало легко, как после Причастия, и радостно, как в Светлое Пасхальное утро?!. Ничего уже не осталось от этого когда-то сильного и цельного человека. Весь он стал бесформенной алкогольной развалиной!..» Такая горечь подступила к горлу, что я едва сдержалась, чтобы не разрыдаться. Слезы градом текли из глаз…

– Тиночка, родная! Что случилось? Почему ты плачешь? – он стал на колени, гладил мои руки и целовал меня, и говорил ласковые слова, какие только знал… А я не могла выговорить ни одного слова… Все напряжение моего настроения за эти дни вырвалось наружу, и я исходила слезами… Потом немного успокоилась. Но уже ничего не хотелось говорить ему. Первый раз за всю