Империя боли. Тайная история династии Саклер, успех которой обернулся трагедией для миллионов - Патрик Рэдден Киф

что она «что-то делает» в связи с опиоидным кризисом. В программу изучения боли назначили нового адъюнкт-профессора – Дэвида Хэддокса[2206] – и послужной список в Тафтсе он подавал как знак своей независимости как ученого. В лекционном курсе для студентов Тафтса Хэддокс использовал брендированные Purdue материалы[2207]. По словам «Тафтс Дейли», еще в 2010 году одной из тем его лекций была «псевдозависимость».

После студенческих протестов университет привлек бывшего федерального прокурора Дональда Стерна для проведения внутреннего опроса. Когда в декабре 2019 года опрос был завершен, президент университета Монако и председатель совета попечителей опубликовали электронное письмо, адресованное университетскому сообществу. «Наши студенты, преподаватели, сотрудники[2208], выпускники и другие люди рассказали нам о негативном воздействии, которое изо дня в день оказывает на них фамилия Саклер», – писали они. Принятое в ответ решение было радикальным: убрать эту фамилию с пяти университетских зданий и из названий учебных программ. «Наши студенты возражают[2209] против того, чтобы входить в здание, на котором написано «Саклер», – говорил Харрис Берман, декан медицинской школы, объясняя, что они находят эту фамилию «не соответствующей миссии школы и тому, чему мы пытаемся их учить». Проблемным был не только ОксиКонтин, продолжал Берман, но и само наследие Артура. «Фамилия Саклер – вот проблема, и не важно, это фамилия одного Артура Саклера или всех Саклеров», – добавил он.

Студенты-активисты торжествовали. «Наши преподаватели и деканы[2210] каждый день внушают нам, чтобы мы заботились о пациентах, уважали пациентов, обращались с людьми достойно, а работать в здании с фамилией Саклер кажется большим лицемерием», – говорила одна из студенток, Мэри Бриджет Ли. Заняв четкую моральную позицию, указала она, Тафтс может «создать прецедент для других учреждений».

Вероятно, опасаясь такой возможности, Саклеры агрессивно воспротивились этому шагу. Джиллиан выразила возмущение тем, что на Артура «сваливают вину за действия[2211], совершенные его братьями и другими Окси-Саклерами». Что до самих Окси-Саклеров, то семейный поверенный Дэниел Коннолли выразил сожаление, назвал решение Тафтса «интеллектуально бесчестным»[2212] и указал, что Саклеры «делали подарки от чистого сердца». Коннолли угрожал правовыми действиями, требуя, чтобы это решение было «отменено». Семья направила администрации Тафтса письмо, обвиняя университет[2213] в нарушении договора. Наглядным мерилом тщеславия Саклеров и их патологической склонности к отрицанию явилось то, что семья была готова опозорить себя, пытаясь вновь силой навязать свое имя университету, студенческое сообщество которого совершенно открыто заявило, что находит его морально неприемлемым. Но позиция руководства Тафтса была тверда.

Николас Вердини был в столовой, когда услышал радостную новость, и выбежал на улицу, чтобы посмотреть, как рабочие удаляют с фасада фамилию Саклер[2214]. Его взяла легкая оторопь. Все вокруг разразились аплодисментами. Вердини вспомнил о сестре. Происходящее казалось ему «большой победой ради нее».

В тех местах, где фамилия Саклер была выведена краской, рабочие закрашивали ее свежим слоем краски, нанося ее валиками. В тех местах, где она была выполнена рельефными латунными буквами, они молотками и стамесками сбивали их, одну за другой, пока от них не остались только[2215] призрачные метки – блеклые, шершавые контуры там, где прежде была фамилия.

* * *

Пусть Саклеры превращались в изгоев общества, но в Уайт-Плейнс тщательно подобранный судья по банкротствам, Роберт Дрейн, оказался для них превосходным выбором. Заявление о банкротстве обычно вызывает ассоциации с неудачей и позором, но для Саклеров зал суда под председательством Дрейна стал безопасной гаванью. Он продлил запрет на любые судебные дела против семьи, потом продлил его еще раз, вопреки возражениям Летиции Джеймс, говорившей, что Саклеры получают «преимущества защиты от процедуры банкротства[2216], а сами на банкротство не подают».

Похоже, Дрейн в своей роли судьи по банкротствам ощущал себя творческим технократом, мастером сделок, чьей главной заботой была эффективность. Он часто говорил о больших расходах, которых требует процесс банкротства (все многочисленные поверенные компании, Саклеров и разнообразных кредиторов работали за почасовую оплату), и стремился упростить процедуры, ссылаясь на нужды пострадавших от опиоидного кризиса и указывая, что вся оставшаяся ценность Purdue, пусть и ограниченная, должна быть направлена на помощь людям, борющимся с зависимостью, а не на обогащение юристов.

При таком нарочито суженном понимании собственных задач Дрейн почти не демонстрировал заинтересованности в более общих вопросах справедливости и ответственности, словно они были теоретическими концептами, чуждыми идущим переговорам. Более того, временами он выплескивал раздражение на государственных прокуроров и адвокатов, представлявших жертв, которые лишились близких в результате этого кризиса, выражая недовольство их настойчивыми требованиями привлечь компанию и семью к ответственности. Предложение Саклеров по урегулированию всех претензий по-прежнему оставалось в силе, и на одном слушании Дрейн указал[2217], что упорный отказ Моры Хили и других генеральных прокуроров этим предложением воспользоваться – это политическое позерство: идея о том, что они «добьются чего-то такого, что будет благом для всех», по словам Дрейна, вызывала у него «почти отторжение».

Основным источником разногласий в разбирательстве в Уайт-Плейнс было предоставление документов суду: способность прокуроров штата и адвокатов, представлявших кредиторов Purdue, собрать информацию о компании и личных финансах Саклеров. Сколько денег еще осталось у семьи? Как можно рассчитывать на достижение справедливого решения, недоумевала Летиция Джеймс, не имея представления о том, «сколько припрятано в заначке»?[2218] Чувствовался некий мрачный абсурд в том, как судья Дрейн и все это сборище адвокатов на полном серьезе рассуждали, как взять и поделить то, что осталось от Purdue Pharma – стоимость которой в наличных деньгах и активах оценивалась теперь примерно в 1 миллиард, – в то время как Саклеры наблюдали за этим со стороны, сохраняя неприкосновенность и продолжая владеть намного бо́льшим. Если верить показаниям под присягой[2219] одного из собственных экспертов Purdue, семья вытянула из компании не меньше 13 миллиардов долларов.

Один специалист-правовед, размышляя об этом деле, отметил, что эксперты по банкротствам могут порой вести себя так, словно сфера, в которой они специализируются, – это «швейцарский армейский нож[2220] правовой системы». Судья Дрейн, похоже, твердо придерживался мнения[2221], что здание суда – это идеальное место для разрешения всех необычных проблем, связанных с той ролью, которую Purdue и Саклеры сыграли в опиоидном кризисе. Он изъяснялся на том же жаргоне, что и адвокаты по банкротствам, высказывавшиеся по делу, – пресными формулировками вроде «эффективности», «консенсуса», «максимизации ценности», достижения «сделки». Когда речь зашла о представленных суду документах, Дрейн велел адвокатам по банкротствам «приглядывать» за теми поверенными, которые не были адвокатами по банкротствам, чтобы те гарантированно усвоили, что любые сведения, полученные от Purdue или Саклеров, должны рассматриваться