Интеллектуалы древней Руси. Зарождение соблазна русского мессианизма - Игорь Николаевич Данилевский

хорошо знал «Шестоднев» и опирался на него не только в своих сведениях о природе или в своих размышлениях о красоте и мудрости мироустройства, но и в своих общественных взглядах, пропагандируя новый политический порядок держания земли многими князьями-вотчинниками.

К тому же, по словам Д. С. Лихачева,

влияние «Шестоднева» Иоанна Экзарха на «Поучение» Владимира Мономаха касается не только общего смысла размышлений по поводу мудрости божественного мироустройства, но и самой стилистической манеры восхищения перед разнообразием мира: нагромождение риторических вопросов и восклицаний, перечисления и постановка глаголов в конце предложений…

Автор «Поучения» демонстрирует хорошее знакомство с литературой своего времени. Возможно, он знал ее не только в переводах. Вопрос о том, на каких языках разговаривали (и читали!) при княжеских дворах, до сих пор практически не поставлен. Сам Владимир Мономах писал, что его отец, Всеволод Ярославич, «дома седя, изумеяше 5 язык — в том бо честь есть от иных земль». До сих пор идут споры, что это были за языки: обычно называют латинский, немецкий, венгерский, половецкий, литовский, торческий, косожский, абезский, «скандинавский», язык волжских болгар и др. Единственно, в чем сходятся все, — Всеволод, безусловно, владел греческим языком, поскольку был женат на греческой принцессе. Пять языков — это, конечно, много. Но, судя по матримониальным связям, каждый князь должен был достаточно свободно общаться по меньшей мере на четырех языках: чтобы беседовать со своей матерью (у которой он воспитывался лет до шести-восьми), отцом, женой и подданными. Древнерусский язык, судя по всему, выполнял функции языка-посредника, языка межнационального общения в окружении князя.

Место «Поучения» в «Повести временных лет»

Случайно ли «Поучение» вставлено в летопись после рассказа о набеге половецкого хана Боняка на Киев в 1096 году? Обычно исследователи положительно отвечают на этот вопрос. Но так ли это?

Именно в этом сообщении половцы впервые отождествляются с «безбожными сынами Измаиловыми», за которыми, по представлениям первых древнерусских летописцев, должно последовать нашествие «нечистых человеков». Пока же, до «Кончины века», согласно Мефодию Патарскому, те «заклепаны в горе» Александром Македонским. Сразу за «Поучением» следует рассказ новгородца Гюряты Роговича, услышанный летописцем за четыре года до этого. Тот, в свою очередь, слышал от своего «отрока», посланного за данью в Печеру и Югру, что где-то на севере, за горой высотой до неба и скрыты те самые «человеки». Они уже третий год «секут гору», желая выбраться. Но медные врата, которыми Александр Македонский преградил им путь, залиты неким «сункулитом» — веществом, которое невозможно разрушить ни огнем, ни железом, — однако тот сам распадется в «последние дни» по повелению Божию.

А. А. Шахматов полагал, что «Поучение» было вставлено «здесь совершенно неожиданно и не у места» на последней стадии доработки «Повести» вместе с рассказом Гюряты Роговича и не связано с предыдущим текстом. В другом месте А. А. Шахматов утверждал, что создатель редакции «Повести» 1118 года дополнил предшествующую летопись «известиями, имеющими то или иное отношение к Владимиру Мономаху, и продолжил до статьи 6625 (1117) года, вписав в конец свода Мономахово „Поучение к детям“», то есть сделал это намеренно.

На то, что «Поучение» «разрывает собою текст летописного повествования 1096 г.», обратил внимание последователь А. А. Шахматова, М. Д. Приселков. По его мнению, «при удалении из настоящего его места „Поучения“» летописная статья «благополучно смыкается во вполне последовательный и связный рассказ». Из этого исследователь сделал следующий вывод:

Поскольку это, так сказать, собрание сочинений Владимира Мономаха невозможно связать ни с каким местом Лаврентьевского летописного текста, внутрь которого оно теперь попало, т. е. связать так, чтобы это не вызывало сомнений, постольку правильнее всего будет предположить, что это собрание Мономаховых сочинений или предшествовало, или последовало летописному тексту в целом.

С тем, что «Поучение» не связано с окружающими его сообщениями, соглашался и А. С. Орлов, автор монографии, посвященной Владимиру Мономаху.

Можно, конечно, полагать, что «Поучение» случайно попало в это место летописи по «какой-нибудь механической причине». Однако говорить о случайности можно лишь в том случае, если не удастся доказать обратного: работа летописца была делом весьма ответственным. Странно думать, что летописец, решивший продолжить рассуждения о «нечистых человеках» рассказом Гюряты, не заметил предшествующих ему нескольких листов с «Поучением». Скорее, он видел в них какую-то связь с предыдущим и последующим текстами.

Тем не менее практически все исследователи рассматривают все три текста, приписываемые Владимиру Мономаху, как самостоятельные произведения, вне контекста летописных сообщений, между которыми они находятся.

А. Н. Ужанков связал «Поучение» (точнее, лишь послание Владимира Всеволодовича) с общей эсхатологической направленностью — «лейтмотивом» первых летописей (но, заметим, не окружающих «Поучение» статей). «Основной посыл» письма он определил так: «будучи смертными (тленными), следует думать не столько о сегодняшнем дне, сколько о грядущем Страшном суде и готовиться предстать пред Судьею. А для того, чтобы быть прощенным на Суде, необходимо простить и ближних своих, покаяться и проявить смирение». Именно поэтому, по мнению исследователя, послание заканчивается словами: «На Страшном суде без обвинителей сам себя обличаю. И прочее». Это первая фраза тропаря[15], читающегося во время службы на первой неделе Великого поста и напоминающего о Страшном суде: «На Страшном судищи без оглагольников (обличителей) обличаюся, без свидетелей осуждаюся; книги бо совестные разгибаются, и дела сокровенные открываются».

На эсхатологическую ориентацию «Поучения» обратила внимание и белорусская исследовательница Любовь Викторовна Левшун, считавшая произведение Мономаха «исповедью-самоотчетом», которая пишется перед ожидающимся Страшным судом.

«Поучение детям»

Говоря о «Поучении», А. С. Орлов обратил внимание на то, что «оно обнимает обязанности человека вообще и князя, религиозные, семейные и общественные, и представляет первообраз <…> домостроев». То, что приведенные Владимиром Мономахом выдержки из Псалтири «живописуют величие божественного домостроительства», подчеркивал и Д. С. Лихачев. Правда, чаще с этими цитатами исследователи связывали гадание по Псалтири, ссылаясь на слова самого князя. В тяжелую минуту жизни он «взял Псалтырь, в печали разогнул ее», и вот что ему «вынулось: „О чем печалишься, душа моя? Зачем смущаешь меня?“ — и прочее». Однако далее речь идет вовсе не о случайном подборе цитат. Да и сам автор «Поучения» пишет: «И потом собрал я полюбившиеся слова и расположил их по порядку и написал». Следовательно, он специально подбирал «полюбившиеся слова». Правда, И. М. Ивакин не смог понять, что определяло их порядок. «Все эти отрывки не показывают даже попытки связать их хоть сколько-нибудь в одно целое <…> Не могу ничего сказать, почему к выпискам из Псалтыри присоединены и выписки из Василия Великого и др. источников — вероятно, это случайность, не больше», — признавался он. В то же время исследователь установил, что в ряде случаев Мономах воспроизводит «прямые заимствования из великопостных служб — сырной, первой и пятой недели».