Мимолетные видения незнакомой Японии - Лафкадио Хирн

– Что это, Акира? – Я указываю на тонкую дощечку, прикрепленную лентой к стене. Доска отпилена от ствола дерева так, что по краям сохранилась кора. Ее поверхность покрывают два столбика мастерски выписанных таинственных знаков.

– Это календарь. Справа названия месяцев, в которых тридцать один день, слева – тех, что короче. А вот домашний алтарь.

В нише – непременном атрибуте любой японской гостиной – помещается сделанный по местной моде шкафчик, раскрашенный фигурками летящих птиц. На нем стоит буцуман. Он представляет собой небольшой позолоченный лакированный ковчег, повторяющий конструкцию храмовых ворот. Алтарь затейлив и стар – одна из дверок потеряла петлю, но этой изящной вещицей, несмотря на трещины в лаковом покрытии и потускневшую позолоту, все еще пользуются. Акира открывает алтарь с сердобольной улыбкой, я заглядываю внутрь, надеясь увидеть маленькую скульптуру. Однако внутри ничего нет, кроме деревянной таблички с прикрепленной к ней полоской белой бумаги с японскими иероглифами, – именем умершей маленькой японской девочки, вазы с увядающими цветами, крохотной гравюры Богини Милосердия Каннон и стаканчика, наполненного пеплом сгоревших курений.

– Завтра, – говорит Акира, – мать украсит алтарь и положит еды для малышки.

В противоположном конце комнаты напротив алтаря с потолка свисает чудная, смешная бело-розовая маска – лицо смеющейся толстощекой девочки с двумя загадочными точками на лбу, лицо Отафуку[23]. Маска непрерывно колеблется и поворачивается в воздушных струях, проникающих через открытые сёдзи. Всякий раз, когда веселые черные глаза, наполовину зажмуренные от смеха, поворачиваются ко мне, я тоже невольно улыбаюсь. Еще выше я вижу бумажные символы синто (гохэй), миниатюрную шапочку в форме митры, какие надевают во время священных танцев, картонную имитацию волшебного камня (нёи ходзю), который держат в руках боги, маленькую японскую куклу, небольшую вертушку, приходящую в движение от малейшего дуновения ветерка, и прочие не поддающиеся описанию и по большей части символические игрушки, какие продают в праздничные дни во дворах храмов. Все это – игрушки для умершей девочки.

– Комбан! – восклицает ласковый голос у нас за спиной.

На пороге стоит мать девочки, довольная тем, что незнакомец проявил интерес к ее буцуману, – женщина средних лет из самого бедного сословия. Ее лицо не отличается красотой, но сияет добротой. Мы отвечаем на вечернее приветствие. Я сажусь на циновку у хибати, Акира тем временем что-то шепчет женщине, и она тут же приносит маленький чайник, чтобы поставить его на жаровню. Очевидно, нам предстоит чаепитие.

Когда Акира занимает свое место напротив меня, я спрашиваю:

– Какое имя написано на дощечке?

– То имя, что вы видели, ненастоящее. Настоящее написано на обратной стороне. После смерти монах дает ребенку другое имя. Если умер мальчик, его называют Рёти Додзи, а если девочка – Миио Донё.

Пока мы разговариваем, женщина подходит к алтарю, открывает дверцы, что-то туда кладет, зажигает лампадку и, сложив ладони, начинает молиться. Ее совершенно не смущает наше присутствие и наша болтовня, она, по-видимому, привыкла делать то, что требуют правила, и молится с той смелой, истинной открытостью, что присуща одним беднякам – простым душам, у которых нет секретов ни друг от друга, ни от небес, и о которых Рёскин благородно сказал: «Нет людей святее». Я не знаю, какие слова шепчет ее сердце. Я слышу лишь время от времени мягкий сиплый звук, издаваемый при легком вдохе через рот, который среди этих добрых людей свидетельствует о смиренном желании угодить.

Наблюдая за этим милым обрядом, я чувствую, как в тайнике моей собственной жизни зашевелилось нечто смутно, неопределенно знакомое – как память предков, как возвращение чувства, о котором не вспоминали последние две тысячи лет. Каким-то странным образом это сочетается с моим слабым знанием о нашем древнем мире, которому домашними богами тоже служили дорогие сердцу мертвецы. В этом доме ощущаются ласковая нежность, словно его осенили древнеримские лары.

Закончив короткую молитву, женщина поворачивается к маленькой жаровне. Она разговаривает и смеется с Акирой, готовит чай, разливает его по крохотным чашечкам и подает нам, грациозно опустившись на колени в яркой, традиционной манере, отточенной подающими чай японками за последние шесть веков. Даже духи, на гравюрах подающие кому-нибудь невидимый чай в невидимых чашках, принимают такую же позу. Среди всех японских картинок духов призрак преклонившей колени женщины, смиренно протягивающей чашку чая своему раскаявшемуся, преследуемому привидениями убийце, больше всего трогает душу.

– Пойдем теперь на Бон-ити, – предлагает Акира, поднимаясь с пола. – Она тоже собиралась пойти, а уже темнеет. Сайонара!

И действительно: когда мы выходим из домика, на улице почти темно, на полоске неба между крышами высыпали звезды, но вечер прекрасно подходит для прогулки – с моря налетают легкие порывы теплого ветра, шевеля и беспокоя ряды занавесок. Рынок находится относительно недалеко: в узкой улочке на окраине города у подошвы холма с великим буддийским храмом Котоку-ин в районе Мотомати.

Часть 5

Занятная узкая улочка превратилась в поток света от фонарей, факелов и ламп над непривычными рядами маленьких прилавков и киосков, с обеих сторон установленных на проезжей части перед входом в лавки. Между ними движется плотная толпа, наполняющая вечер стуком гэта, заглушающим похожий на прибой шум голосов и восклицания торговцев. Но как осторожно движутся люди! Никто не толкается, не грубит, у каждого, даже самого слабого и низкорослого покупателя есть возможность все разглядеть, а посмотреть здесь есть на что.

– Хасу-но хана! Хасу-но хана! – выкрикивают продавцы цветков лотоса для украшения могил и алтарей или листьев лотоса, в которые заворачивают еду для душ умерших. Связки листьев громоздятся на крохотных столиках. Цветки лотоса и уже распустившиеся ростки стоят вертикально, привязанные к легким рамкам из бамбука.

– Огара! Огара-я!

Так называют связки продолговатых очищенных стеблей конопли. Тонкие концы можно отломить и использовать в качестве хаси для духов. Остаток сжигают в мукаэби. По правилам эти палочки должны быть сосновыми, но сосна – редкий и дорогой материал для бедняков этого округа, поэтому вместо нее используют огара.

– Каваракэ! Каваракэ-я!

Речь идет о посуде для духов – маленьких красных плоских тарелочках из глины без глазури, первобытной керамике суку-макэмасу[24]. А это еще что? Маленькая коробочка в форме караульной будки, сделанная из дощечек и обклеенная бумагой в красно-белую клетку. Из этой хрупкой конструкции раздается громкий стрекот, напоминающий бормотание вырывающегося наружу пара. «А-а, это всего лишь насекомые, – со смехом объясняет Акира. – Они никак не связаны с Праздником Бон». Насекомые! В клетках! Стрекочут десятки крупных зеленых сверчков, рассаженных по маленьким одиночным клеткам. «Их кормят