Мимолетные видения незнакомой Японии - Лафкадио Хирн

Тишину вдруг нарушает низкое мужское пение. В хоровод вступают и возглавляют его два гиганта, прекрасно сложенных, молодых и почти полностью обнаженных крестьянина-горца. Их головы и плечи возвышаются над процессией. Кимоно заткнуты за пояс, подставляя теплому воздуху обнаженные бронзовые туловища, руки и ноги. Другой одежды на танцорах нет, за исключением огромных соломенных шляп и белых таби, надетых специально по случаю праздника. Я никогда прежде не видел у этого народа таких мускулистых мужчин, однако безбородые лица юношей милы и добродушны, как у японских мальчишек. Идентичные фигуры, движения и тембр голосов, ведущих одну и ту же песню, делают их похожими на братьев: «Но демо яма демо ко ва умиокэё, сен рё кура ёри ко га такара» – «Рожден ли он в горах или в поле, неважно: ребенок дороже состояния в тысячу рё».

Дзидзо, покровитель детей, одобрительно улыбается в наступившей тишине.

Души этих людей ближе всего к душе природы, они безыскусны и трогательны, как молитвы, обращенные к Кисибодзин, богине, которой поклоняются японские женщины. После паузы юношам вторят женские голоса: «Омоу отоко ни сова сану оя ва, оядэ годзарану ко но катаки» – «Родители, не позволяющие девушке соединиться с любимым, не родители, а враги своему ребенку».

За одной песней следует следующая, хоровод становится шире, часы текут незаметно, неслышно, луна медленно скатывается вниз по синему склону ночи.

Внезапно во дворе звучит густой низкий гул колокола, это в каком-то храме бьют полночь. Волшебство немедленно исчезает, словно сон, нарушенный посторонним звуком. Пение прекращается, хоровод рассыпается под веселый смех, скороговорку, ласковые призывы – все девушки носят имена цветов – и прощальные крики «сайонара». Танцоры и зрители, постукивая гэта, расходятся по домам.

Я тоже двигаюсь вместе с толпой, как недовольный человек, которого резко разбудили. Эти существа с серебристым смехом, спешащие мимо меня на своих шумных деревянных туфлях-колодках, чтобы обернуться и мельком заглянуть в лицо иностранца, всего мгновение назад были выразительницами древней грации, чародейками Царства мертвых, очаровательными призраками, и я чувствую легкую обиду на них за то, что они превратились в обычных деревенских девушек.

Часть 6

Ложась спать, я ломаю голову о причине необыкновенных эмоций, навеянных простым крестьянским хороводом. Совершенно невозможно запомнить эту атмосферу с ее сказочными паузами и дробными тонами, как невозможно воспроизвести в уме птичий щебет, однако ее неописуемое очарование до сих пор не покидает меня.

Европейские мелодии пробуждают в нас чувства, которые мы способны выразить, ощущения, знакомые по родному языку, унаследованные от прежних поколений. Но как объяснить эмоции, вызываемые древним песнопением, совершенно не похожим ни на одну из западных мелодий, которые не получается записать нотами, этими иероглифами нашего музыкального языка?

Да и сами эти эмоции – что они такое? Я не знаю. И все же я чувствую, что им бесконечно больше лет, чем мне самому, они принадлежат не одному месту или конкретному времени, но радостям или болям бытия всего сущего под солнцем. И тогда я задаюсь вопросом, не кроется ли секрет в спонтанном, интуитивном созвучии этого напева с древнейшим гимном природы, в неосознанном родстве с музыкой безмолвных пространств и трелями летней жизни, которые сливаются в единый великий сладкий зов Земли.

Глава седьмая

Столица провинции богов

Часть 1

Первые дневные звуки Мацуэ проникают в сон спящего в виде пульсирующего прямо под ухом размеренного, мощного ритма. Фон складывается из солидных, мягких, глухих шумов и похож на регулярное глубокое сердцебиение, которое скорее чувствуешь сквозь подушку, чем слышишь. Такой же звук издает пестик комэцуки для очистки риса – здоровенного деревянного молотка с ручкой длиной около пятнадцати футов, горизонтально подвешенного на шарнире. Если наступить со всей силой на конец рукояти, то высвобожденный комэцуки поднимет пестик, который потом опустится под воздействием собственного веса в чан с рисом. Мерный приглушенный стук – самый трогательный звук японской жизни, настоящий пульс Земли.

Город сотрясает звон большого колокола Токодзи, храма Дзэнсю, за ним следует меланхоличный барабанный бой, раздающийся из крохотного храма Дзидзо на улице Дзаймокутё рядом с моим домом. Барабан созывает буддистов на утреннюю молитву. Наконец, звучат крики первых бродячих торговцев: «Дайкояй! Кабуя-кабу!», предлагающих дайкон и прочие необычные овощи. «Мояя-моя!» – жалобно кричат женщины, продающие щепочки для разжигания угольных жаровен.

Часть 2

Разбуженный ранними звуками пробуждающегося города, я раздвигаю обтянутые японской бумагой створки маленького окна и смотрю на облако мягкой весенней зелени в спускающемся к реке саду. Передо мной, превосходно отражая все подробности противоположного берега, сверкает широкое стеклянистое устье Охаси, впадающей в большое озеро Синдзи, раскинувшееся справа среди нечетких серых силуэтов горных вершин. Напротив меня, на другом берегу реки, в островерхих синих домах пока не раскрыто ни одно то[31], все ставни запечатаны, словно дверцы шкатулок, потому как, хотя день уже наступил, солнце еще не взошло.

Но какой очаровательный вид: первые призрачные милые оттенки утра утопают в нежном, словно принявшем осязаемую форму, сновидении, тумане. Дальний край озера окутывают продолговатые гряды розоватых воздушных облаков – длинные полосы тумана, какие вы, возможно, видели в альбомах старинных японских гравюр и, если не лицезрели их наяву, то принимали за причудливую игру артистического воображения. Такие облака заслоняют подножья всех гор, тянутся на разной высоте, как бесконечные марлевые бинты (этот необычный вид облаков японцы называют «шельфовым»[32]), отчего озеро будто вырастает в размерах и становится похожим на прекрасное, призрачное море того же оттенка, что и рассветное небо, смешиваясь с ним, в то время как горные пики поднимаются, словно острова из мглы, а фантастические полоски холмистых кряжей тянутся и пропадают вдали, напоминая трехмильные дамбы, – изысканный хаос постоянно меняет свой облик по мере того, как туманы медленно, очень медленно поднимаются выше. Когда показывается желтый край солнца, по воде разбегаются серии тонких оттенков фиолетового и опалового спектра, макушки деревьев занимаются нежным огнем, а некрашеные фасады высоких зданий на другом берегу реки меняют в ласковой дымке свой коричневый цвет на прозрачно-золотистый.

Посмотрев в сторону рассвета на дальние пределы Охаси, я замечаю за мостом со множеством свай ставящую парус джонку с высокой кормой. Она кажется мне самым сказочным судном, какое я когда-либо видел, мечтой о