Моя Африка - Юрий Маркович Нагибин

не потому, что верил в свой час. Он не брал в рот спиртного, не прикасался даже к слабеньким наркотикам, лишь рулетка давала ему некоторую разрядку, — когда ставишь на зеро, позволительно слегка поволноваться. Не выиграл он и на этот раз. Проследив за лопаточкой крупье, сгребавшей фишки, он улыбнулся, вздохнул с просветленным видом верующего, чье жертвоприношение принято всевышним, и направился к выходу.

Внизу тихо плескалось и фосфоресцировало море. Завтра опять начнется спокойная, размеренная и чистая жизнь с привычной, радостной работой, пляжем, отдыхом в кругу семьи. «Хаммамет» был обречен, но хорошо, что это уже осталось позади…

Аль-Бустани и Костич, сделав несколько ставок и обменяв фишки, — Костич немного выиграл, аль-Бустани проиграл несколько фунтов, — прошли в бар и заказали зауэр-виски. Моду на этот напиток завезли американцы. Виски разбавляют лимонным соком с сахаром, а сверху бросают дольку апельсина, чем напрочь отбивают сивушный запах, присущий и самому лучшему виски. И аль-Бустани, и Костичу не в чем было себя упрекнуть, каждый вовремя отвел удар. Но все же гораздо лучше зарабатывать на пароходе, благополучно прибывающем в порт со всем грузом, нежели отправляющемся на дно морское. Аль-Бустани нет-нет да и вспоминал о тех жалких людишках, у которых он так своевременно перестраховал пароход и товары Костича. Он мысленно произнес тост за их здоровье и успех в будущем и отхлебнул виски…

На следующий день турецкий капитан Балас появился на пляже со своим косоносым сыном. Им все были рады. Но пропал многодетный Сахель. Отцы волновались: что случилось с маленьким торговцем?.. Им невдомек было, что он тоже причастен к судьбе ушедшего на дно парохода.

Судоходство Каливаса пользовалось столь безупречной репутацией, что Сахель решил сэкономить на страховке. Он должен был хоть раз взять весь куш и наконец-то выбиться из нужды. Иначе ему не поставить на ноги ни уже имеющихся детей, ни тех, что еще появятся на свет. Он потерял все и знал, что ему больше не подняться. У него не было на это сил. И не было сил смотреть на голодные рты своих птенцов…

Днем, в разгар жары, на пляж прибежал старший из сахелевых отпрысков — Марун. Дети встретили его восторженно, хотя сразу почувствовали, что он стал какой-то другой: взрослый, чужой. Марун сказал, что его братья и сестры больше не придут на пляж, они помогают матери торговать на базаре целебными травами. А он вырвался на минутку — окунется и сразу назад к хозяину. Он теперь работает подручным у чистильщика сапог.

Гордясь своей взрослостью и жадным любопытством приятелей к переменам, случившимся в его семье, Марун, небрежно перекатывая во рту жвачку, рассказал, что его отец повесился во дворе на суку акации.

— Оригинально повесился! Сук-то низко торчал, так он ноги подогнул, чтобы земли не достать. Полицейский говорит, такого сроду не бывало. Надо жуткую волю иметь, чтобы ноги не разогнуть!..

…Я видел этих детей на пляже. Я говорю о богатых детях и о косоносом Кемале. Они плавали, ныряли, гонялись друг за дружкой, зарывались по горло в песок, неумело, но азартно играли в бадминтон, милые, веселые, приветливые, ни в чем не виноватые дети. И я думал: неужели порча неизбежна, неужели их также ждет в будущем участь благопристойных, не подлежащих суду убийц?

1968 г.

Страна рослых людей

Когда самолетное радио объявило, что наш рейс закончен и мы прибываем в аэропорт суданской столицы Хартум, мною овладело состояние какой-то расслабленной нереальности. Еще несколько минут тому назад я не верил, что будет посадка, вообще не верил, что слово «будет» существует для пассажиров и экипажа нашего самолета. Чуть не от самого Каира мы тщетно пытались вырваться из грозового окружения, грозы были вокруг нас и под нами; когда же мы пошли на посадку, они оказались сверху и, похоже, в нас самих. Самолетные плоскости не просто отражали взблески молний, но сами творили небесный огонь и слали его в неистовствующее пространство. Я глядел на красивый, озаряемый вспышками княжеский профиль моего спутника профессора Мачавариани. Характерная грузинская натяженность лба, носа и подбородка толкала мою память к другому тонкому, гордому профилю — грузинской актрисы Наты Вачнадзе, погибшей в пораженном молнией самолете. Сгореть факелом в небе — это шло такому необыкновенному, романтическому существу, как Ната Вачнадзе, трудно было бы вообразить для нее другую смерть, но это вовсе не шло таким тяжелым, заземленным людям, как мы с профессором, это не шло и нашей переводчице, стройной, сухопарой, резко-деловитой Елене Стефановой.

Но я не верил, что попаду в Хартум, и в другом, более широком смысле. Слишком уж не по жизни гладко и кругло все получалось. И месяца не прошло, когда, вынырнув из волглого октябрьского сумрака, окутавшего Подмосковье, у дачного крыльца возникли три темнокожих человека, съежившихся от холода, и голос еще невидимой за пеленой измороси Стефановой произнес:

— Эй, в доме, встречайте гостей!..

Это были председатель Союза суданских писателей, поэт Мухаммед Махджуб, новеллист и переводчик Абдуллахи Ибрагим и суданец, так сказать здешний, молодой, очень передовой поэт Тили Абдул Рахман — он окончил Литературный институт имени Горького и сейчас учится в аспирантуре.

Я и не заметил, как сдружился с ними, особенно с близким мне по возрасту Мухаммедом Махджубом. У меня было ощущение, будто я спокон века знаю этого курчавого темнолицего человека с белыми неровными зубами, обнажающимися в широченной, безмерно доброй и милой улыбке. Его доверчивая открытость не имела ничего общего с пустой сентиментальностью, человек он деловой, проницательный, умеющий четко выдерживать расстояние. Он любит поэзию, живопись и доброе в людях, и, когда сталкивается с этим, его прохладное достоинство пронизывается ярким накалом глубокой, чистой растроганности.

Вторую рюмку Мухаммед Махджуб поднял за мой приезд в Судан.

— Учти, это приглашение, — шепнула мне Стефанова, — они не бросают слов на ветер.

— Я охотно съездил бы…

— Тогда можешь принять тост.

Я так и сделал. И вот — вспышка молний, слепой охлест ливня по иллюминаторам, внезапный и безмерный блеск солнца, глухота, боль в черепной коробке, короткое обалдение и широченная, во весь оскал, улыбка Мухаммеда, застенчивая улыбка Абдуллахи и еще много, много прекрасных больших улыбок, — Союз писателей чуть ли не в полном составе явился нас встретить. Сердечность первых минут стала атмосферой всего нашего пребывания в Судане. И хотя цветы были только на аэродроме, а там — серьезные разговоры, споры, порой весьма жаркие, сейчас мне кажется, что вам, словно тенорам, то и дело дарили цветы, — так обставили нашу поездку эти изящные и