Колокольчики Достоевского. Записки сумасшедшего литературоведа - Сергей Анатольевич Носов

и желоб, и надпись, и, главное, камень… Так и герой то же самое видит, хотя подошел он к этой стене с иной целью – нечто найти, что и нашел уже для него занятый собою (и им!) вдохновившийся автор: камень лежит!

Все это считывается элементарно, если знаешь, какими глазами читать текст.

И наоборот, даже в голову не придет, ка́к авторская фантазия порождает эту дворовую сцену, если нам не предъявлен ключ, – так вот: это замечание с большей уверенностью отношу к окончательному тексту эпизода. Выписывать не буду цитату. Соблаговолите сами найти в шестом томе (или в любом другом издании). Там тот же двор, та же стена с надписью, тот же желоб, ощущения те же и весьма характерные (тревога, скрытность, торопливость…), разве что текст покомпактнее; при этом (что главное) не ясно совсем, зачем повествователь здесь оказался. Может быть, в задуманной книге есть смысл привести – для сравнения.

Анна Григорьевна, конечно, не ведала, что, сообщая эту подробность, предоставляла нам ключ в святая святых – творческую лабораторию своего мужа. Мы видим буквально, из какого сора, не ведая стыда, растет первоклассная проза – буквально из-под забора с лопухами. Буквально! А главное, видим – как. Прямо на наших глазах. По сути, читая текст, мы присутствуем при акте его же создания. Это драгоценное, единственное в своем роде свидетельство, переоценить его невозможно.

Вот это знание, что здесь получается так, и заставляет нас предполагать, как получалось в иных случаях. Например, когда Достоевский шел к Готфридту закладывать часы, а Раскольников соответственно – к Алене Ивановне…

Ну как? Сильно?

Умыкнуть кусок реальности это любому литератору за милую душу. Только бы плохо лежало. Брат-близнец мой вообще утверждает, что писатель в первую очередь клептоман, он только и ждет, чтобы обворовать действительность (а во вторую, кстати, психотерапевт). Как посмотреть, как посмотреть!.. Клептоман похищает для себя ненужное, бесполезное, а писатель на этот счет всегда себе на уме. По-моему, так. Ему надо, чтобы краденое на него работало. А для этого надо краденое оживить (если оно изначально было мертво…). Или не удушить хотя бы (если живым уворовано…).

Для справки. Дома того и соответственно двора с глухою стеной давно уже нет. При Анне Григорьевне уже всё перестроили. Так что если камень тот найти захотите, дело напрасное. А то знаем таких, увлечетесь – голову потеряете.

В задуманной книге можно было бы так назвать главу:

В ПУСТЫННОМ ДВОРЕ

[34]

Правда? Со школьной скамьи не брали Достоевского в руки? Потрясающе. Но Вы блестяще это скрывали… и знаете, это признание Вам делает честь!

Тем интереснее Вам будет со мной.

Тем интереснее мне быть для Вас открытой книгой. Я ценю Ваш непосредственный взгляд.

Мы оба зрим в корень: я – перегруженный знаниями, Вы – обладатель свежего взгляда.

Ваше замечание о том эпизоде заслуживает аплодисментов. Мы говорили вчера… Ну где Раскольников и Мармеладов, в самом начале…

Это нормально, что часто возвращаемся к одним эпизодам. Они открываются по-новому нам.

Ну так вот, мы обсуждали встречу Раскольникова и Мармеладова в распивочной (то есть мы – у Вас в кабинете, где растет мирт, а в распивочной – это, конечно, были они). Я развивал свою давнюю мысль о недовоплощенности главного героя романа. Я утверждал, что главный герой в этом эпизоде критически никакой, почти пустое место – он всего лишь пассивный очевидец ярчайшего выступления откуда-то взявшегося Мармеладова. Раскольников – самозамкнутый зритель, человек-черный-ящик, тогда как Мармеладов в этом эпизоде – чудодей самораскрытия. Меня занимала (о чем уже было в этих заметках) ситуация, когда главный герой романа, во многом еще невнятный и, похоже, обделенный вменяемостью, волею автора должен воспринимать беду кого-то другого – причем через самораскрытие этого другого до степени “как на ладони”. Меня интересовала ситуация с позиции недовоплощенности героя, его “недоделанности”, приблизительности… но Вы, Кира Степановна… но Ваше дерзкое замечание изумило меня и заставило глубоко задуматься…

Дерзкое, другого не подобрать слова.

Вы как-то просто, легко, по-своему (даже мне показалось: не задумываясь…) объяснили страдательную вовлеченность Раскольникова в патетическое представление Мармеладова. Вы заметили, что Раскольников увидел в Мармеладове не кого-нибудь, но отца!..

Отца!.. В Мармеладове!..

Нет, что Мармеладов в той сцене воплощает собою фигуру отца, это понятно. Непутевый, горемычный, слабовольный отец-алкоголик, истязающий себя (не без специфического наслаждения) острым чувством вины перед бедствующей семьей. Отец дочери, которая принесла себя в жертву этому ущербному отцовству… Самого-то отца дочерняя жертва возвышает в падении, если так допустимо сказать … во всяком случае, пыл его горячечной речи, услышанной Раскольниковым, возвышен до пафоса религиозной проповеди… Отец-Мармеладов – дело понятное. Тут ничего нового. Но – Раскольников, Раскольников!.. что важно здесь для него! – да, именно для него чрезвычайно важно: идея отцовства!

Это нам с Вами стало понятно – “идея отцовства”! – сам же он не воспринимает главного в том, что слышит. Хотя кто его знает, что он там воспринимает сейчас!.. Молчит. Слушает и молчит.

Но для ясности – чтобы было проще потом: у Раскольникова был свой отец, и у нас нет оснований сомневаться в биологическом отце Раскольникова. (Обойдемся без постмодернизма.)

Только что он такое, биологический отец Раскольникова? Что он сделал, по тексту романа, для Раскольникова? А вот что.

Он умер.

С отцом Раскольникова любопытная ситуация. Сказать, что нам о нем почти ничего неизвестно, будет ничего не сказать; он отсутствует демонстративно.

Тот случай, когда выражение “присутствие отсутствия” вовсе не шутка. То есть хочу сказать, автор преднамеренно демонстрирует присутствие отсутствия отца Раскольникова в романе, и это при том, что тема отцовства звучит постоянно.

Знаем, что был. Знаем, что умер. Знаем, что брал маленького Родю на кладбище – посетить родную могилу, причем это воспоминание Родиона Романовича не столько об отце, сколько о детском страхе перед кабаком, мимо которого проходили по дороге на кладбище.

Никаких подробностей. Изредка – как-то к слову – его поминают то мать Раскольникова, то сестра, но безлично, туманно, просто как маркер прошлого (“вспомни, милый… как при жизни твоего отца…”). Правда, нет, одна подробность есть: ближе к концу романа неожиданно выясняется, что он стихи посылал в журнал и даже повесть, которую супруга заботливо переписала, только ирония в том (ну конечно, ирония!), что об этих литературных опытах Пульхерия Александровна бегло сообщает читателю – именно читателю, именно Вам, Кира Степановна, – на последней встрече с любимым своим Родей, уже ближе к финалу: сын-то как раз мимо ушей всё пропускает,